В конце тридцатых годов прошлого века на самом полярном круге, на берегу никогда не замерзающего беломорского пролива – Великой салмы – учёные из Московского университета решили построить биологический стационар. С тех предвоенных лет начинается история крошечного поселения, кратко именуемого ББС МГУ, где жизнь небольшого числа людей как раньше, так и по сию порунеразрывно связанас разными хвостатыми тварями: собаками (куда ж без них!), лошадьми, иногда и с кошками; а в начале голодных девяностых там даже кроликов стали разводить. Так вот я о животных.
Связного текста здесь нет, это просто несколько коротких рассказов, как услышанных от разных людей, так и выуженных автором из собственной памяти.
Майка и другие (лошади)
Надо признать, что всё-таки гужевой транспорт исчезает из нашей жизни; ныне уже практически исчез. На биостанции, почти отрезанной от большой земли, ездовые лошади использовались намного дольше, чем центральных районах страны. Но и там техника постепенно заменила их, вследствие чего люди разучились общаться с лошадьми. А поэтому истории, связанные с ними, в прошлой жизни может быть и ничего особенного не представлявшие, теперь воспринимаются как давнишние анекдоты.

Как-то раз, ещё в середине семидесятых годов, студенты-четверокурсники кафедры зоологии беспозвоночных биофака решили в зимние каникулы – такой дружной тёплой кампанией – скататься на беломорскую биостанцию. За полгода до этого, летом, они проходили там практику, всех знали и придумать повод, чтобы побывать на ББС не составляло особого труда. Но что там греха таить, никакой наукой они заниматься не собирались; на самом деле ребята и девчонки мечтали просто погулять, отдохнуть, покататься на лыжах – поразвлекаться, в общем. Они приехали на поезде на станцию Пояконда – и пошли на лыжах пешком по трассе ЛЭП через тайгу, благо точно знали, что никто не собирается потакать студентам-полевикам и подвозить их. Да и подумаешь, какие-то пятнадцать километров, при хорошей погоде для лыжника, даже с грузом это не расстояние.
С погодой им повезло, дошли они просто великолепно, и отдых получился чудесный, запоминающийся: зима на Севере дарит неизгладимые впечатления любому человеку, и десять дней пролетели стремительно. Так вышло, что ребята не просто гуляли, а ещё принесли некоторую пользу биостанции: засидевшиеся за учебниками студенты ради разминки и развлечения перекололи и сложили в костры вполне приличную кучу дров, тем самым заслужив уважение местных работяг.
В качестве благодарности для перемещения обратно в Пояконду им была выдана лошадь с санями, но без возницы. На дровни ребята сложили рюкзаки, выделили из своей группы одного парня по фамилии, скажем, Соколов в качестве «водителя кобылы», и лошадь с санями отправилась в Пояконду. А остальные студенты сзади пошли. В Пояконде им требовалось сдать повозку кому-то из местных. Ребятам объяснили, как найти нужного человека и пожелали счастливого пути.
К слову сказать, на биологическом факультете МГУ студентов-полевиков вообще-то обучают навыкам жизни в тайге. Учат всему, что может пригодиться в экспедициях: вязать плоты, проводить лодки через пороги, сооружать переправы через ущелья, скакать на лошадях верхом и тому подобным необходимым в таёжном быту вещам. Но по какой-то загадочной причине их не учат запрягать лошадь. Так вот и вышло, что никто из группы и не представлял себе, как это сделать. Но, поскольку лошадь уже была запряжена и сравнительно охотно двинулась по привычной дороге, никаких особых трудностей не ожидалось.
Лошадь с вещами и Соколовым довольно быстро скрылась за какой-то горкой. Но спустя некоторое время лыжники снова увидели повозку, то есть вначале они издали увидели три точки, стоящие отдельно друг от друга. Когда подошли поближе, то стало ясно, что это сани, лошадь и Соколов.
– Привет, Серёга! – подошедшие ребята вначале ещё посмеивались. – Ты чего, её покормиться выпустил?
– Что хоть у тебя произошло?
– Сам не понимаю. Я, честно сказать, по дороге даже вожжи бросил. Она идёт себе, идёт, а я сзади шевелюсь, и задумался о чём-то. Вдруг раз – и ткнулся в сани. Смотрю, сани остановились, а это животное вперёд идёт как ни в чём не бывало. Я её догнал и остановил. Вот и всё. Чего делать, не знаю, – со смехом объяснил Сергей. – Я никак не пойму, что там развалилось, и как её назад задвигать. Вот и решил вас подождать.
Ребята осмотрели конструкцию и увидели, что сани связываются с лошадью при помощи двух длинных жердей, которые (кто-то вспомнил!) называются оглобли; но загадка состояла в том, что, если к саням эти оглобли были прикреплены очень прочно, с помощью кованых железяк, то каким образом связать их с лошадью, было решительно непонятно. Оглобли эти были абсолютно гладкие, и как к этим гладким жердям хоть что-нибудь привязать, догадаться никто не смог. Смех смехом, но время шло, и надо было что-то предпринимать. Студенты сумели-таки неизвестно каким образом связать несчастную кобылу с санями и отправились дальше. Правда, привязь явно вышла не очень удачная. Лошадь двигалась сама по себе, а за ней боком наискосок волоклись дровни.
В Пояконде ребята подъехали к зданию железнодорожной станции, разгрузили вещи и отправились сдаваться – то есть сдавать лошадь и повозку. Ничего хорошего они от этого не ждали. Нашли по указанному адресу нужного мужика; тот вышел из дому и уставился на сооружённую ими колымагу на полозьях.
Долго молчал.
А потом произнёс: «Вот если бы эта лошадь умела говорить, знаете, чтобы она вам сказала?!!»
Вот и вся история.
Орнитолог Татьяна Голубева летом оборудовала себе рабочее место в конюшне. Лошадей в это время на биостанции нет, они гуляют в Чёрной речке, конюшня стоит пустая, а свободных лабораторий всегда не хватает; да и пол там прочный, подходящий для установки разных чувствительных приборов. Осенью она уехала, приборы убрала, но, как всегда бывает, что-то там забыла. В октябре местные мужики привели лошадей. Зашли в конюшню и обнаружили там некие сосуды, в том числе с жидкостью. Незнакомую жидкость, в которой подозревали, естественно, спирт, требовалось срочно выпить. Но всё ж таки страшновато было, поскольку по запаху достоверно распознать содержимое не удалось. Тогда некоторое количество жидкости пожертвовали жеребцу по кличке Смелый. Смелый жидкость принял, не сдох конечно, но спустя некоторое время поскакал мимо ихтиологических бочек куда-то в тайгу, взбрыкивая задними конечностями. Больше мужики не раздумывали. Правда, о том, как на них подействовал напиток, они никому не рассказывали.
Николай Степанович Табанин, тщедушный, всегда державшийся несколько особняком пожилой вдовец родом из Умбы, с Терского берега, много лет работал на биостанции и конюхом, и кочегаром. Лошадей он любил, хотя и скрывал это за грубыми манерами. Особенно он привязался к Смелому.Однако, к чему-чему, а к водочке он тоже имел пристрастие – насчёт этого дела среди местного населения исключений не могло быть и не было. Мужики раз подшутили над пьяненьким конюхом и ухитрились завести табанинского любимца к спящему хозяину в дом. А дом тот был очень маленький. То есть голова животного торчала в комнате над единственной кроватью, а всё остальное дочиста заполнило собой крохотный коридорчик. Ни войти, ни выйти, ниразвернуться.
Одной из главных обязанностей лошадей были зимние поездки за продуктами в Пояконду; ездили все рабочие по очереди, кто мог; но чаще всех сию работу выполнял, конечно, Николай Степанович. Это занятие он любил и гордился им, чувствуя себя важным и ответственным человеком. В Пояконде он, не торопясь, со вкусом, заполнял рюкзаки продуктами, аккуратно всё увязывал на дровнях и шёл водку пьянствовать. Для окрестного населения Пояконда хороша тем, что даже в самые лютые годы борьбы с пьянством там всегда можно было раздобыть хоть какое-нибудь спиртное. Выпивал он не так, чтобы крепко, а понемногу, так как (он это прекрасно понимал) обратный путь тоже был достаточно тяжёл, и сильно прикладываться к бутылке лучше уж было дома после того, как распряженная лошадь будет устроена в конюшне. Так вот, конюх выпил, возможно, что в тот раз он выпил чуть больше обычного, хотя никто этого в точности не знает, – и поехал. А была уже весна, снег бурно таял, и ручьи кое-где начали вскрываться. И перед каким-то ручьём жеребец встал. Дело в том, что Смелый до этого один раз провалился сквозь лёд. Многие лошади, как и люди, проваливались там: лёд на море непрочный. При этом и кони, и люди иногда гибли. Смелый не погиб, выбрался, но страх, непроходящий страх перед всякой сомнительной ледяной поверхностью у него остался. Вот он и встал перед ручьём, ни тпру, ни ну.
Тогда Табанин, недолго думая (нет, вот что у пьяного в мозгах творится?!), ушёл в тайгу, там вывернул свой огромный тулуп наизнанку, то есть мехом наружу, пригнулся и, завывая по-волчьи, двинулся из леса к саням.
Дальше я могу ничего не рассказывать; легенда гласит, что Смелый остановился только возле родной конюшни, при этом и вовсе без саней и лишь с одной оглоблей. Табанин приволокся часа через два; а рюкзаки с продуктами собирали по всей трассе, для чего туда трактор пришлось отправлять.
Честно сказать, иногда у Николая Степановича продукты высыпались из дровней и без каких-то особых причин. Выпил, заснул, проснулся – спросонья гикнул на лошадь, та дёрнулась, а тут поворот, и чей-нибудь рюкзачок вываливается на дорогу. Один раз я бродил по трассе и собирал бутылочки с кефиром – тогда любые напитки продавались в стеклянных бутылках, и у кефирных бутылок были зелёные крышечки (молоко – белые крышки, ряженка – оранжевые, и каждая бутылка по тридцать копеек). Эти крышечки торчали из снега метров через сто-двести друг от друга. Кефир мы специально заказывали для маленькой дочери аж в Кандалакше и через знакомых переправляли в Пояконду. Степаныч их упаковал, но неудачно, и они выскальзывали по одной…
Когда совсем постаревший Смелый не мог уже стоять, Табанин подвязывал его, кормил-поил чем повкуснее, пытался скрасить его последние дни; но, увы, естественный конец был неизбежен. После кончины жеребца на биостанции остались всего две лошади: Майка и её дочь Нахалка.
Это всё рассказы, которые я слышал из чужих уст.Но и моя жизнь, в целом далёкая от конюшенных дел, волей-неволей иногда переплеталась с ними.
Как-то раз к нам приехал главный электрик МГУ. Университет собирался строить новую ЛЭП от биостанции до Пояконды, и для проектирования этот человек хотел лично осмотреть трассу и состояние старой ЛЭП. Пешком мы пойти не могли, так как этот замечательный человек, назову его Александр Петрович (мы потом подружились), сильно хромал и далеко пройти не мог. На вездеходе смысла ехать не было, так как с него ничего не увидишь. Оставалась лошадь. Как нарочно, именно этот день пришёлся на воскресенье, и все местные мужики дружно отправились на рыбалку. Пошла весенняя селёдка, которую всю зиму ждали, с продуктами в тот год уже были проблемы, и поэтому народ рванул за лёгкой добычей. Мужики выдали мне повозку и посоветовали почаще хлестать кобылу вожжами:
– Ты не жалей её, лупи посильней. А то она разжирела и работать не хочет.
Поначалу кобыла ещё хоть как-то двигалась. Мы с электриком устроились на дровнях и пытались непринуждённо переговариваться. До сих пор мне неведомо, что думал про эту поездку Александр Петрович, но я не был в состоянии говорить на серьёзные темы, я даже с трудом хоть как-то поддерживал беседу. Сидел, как каменный, весь на нервах и в страхе. Скоро на подъёмах Майка начала уставать, и я слез с саней. Ну хоть на спусках она ещё как-то двигалась. Затем эта несчастная (как я думал) лошадь начала умирать, прямо на ходу. И настолько ей стало плохо, что она просто останавливалась и дальше двигаться была не в состоянии. Тут уж я вспотел окончательно – последнюю лошадь сумел угробить. Да и в повозке у меня человек, которого надо довезти до места, сам он никуда не дойдёт. Нет, я, разумеется, шевелил это животное вожжами – другого способа воздействовать на него у меня не было – но хлестать!? Майка была настолько плоха, что ей оставалось только рухнуть на землю и добивать её вожжами я не мог.
Двоих или троих местных мужиков, идущих навстречу – они возвращались с рыбалки, – я заметил ещё издали. «Наступает час расплаты», – подумал я, но втайне обрадовался, так как надеялся на помощь. К этому времени даже по совершенно ровной местности Майка еле перемещалась, при этом я шёл рядом и почти непрерывно шевелил вожжами.
– Ты чего это рядом идёшь?
– Кобыла умирает. Она вообще двигаться не может.
– Да ты что, она ещё нас переживёт. Лупи её.
Вообще-то мне казалось, что местные жители, вышедшие в основном из окрестных деревень, относятся ко мне с достаточным уважением – всё-таки к тому времени мы прожили вместе четыре или пять зим, а это дорогого стоит, ведь даже одна зимовка в небольшом коллективе привязывает людей друг к другу. А уж сколько всего переговорили долгими зимними вечерами, и не было между нами никаких тайн. Но теперь они откровенно смеялись над моей беспомощностью:
– Для чего тебе лошадь дали? Чтобы ты пешком рядом шёл?
– Дурака-то не валяй, давай, давай, садись и устраивайся поудобнее!
– Сейчас увидишь, как она умирает, – говорили они наперебой.
Мужики загнали меня в сани, выломали в кустах и выдали мне длинную жердь, чтобы лупить лошадь, а сами другой увесистой палкой так огрели Майку, что та побежала рысью(!) и под ихнее улюлюканье бежала ещё довольно долго. Затем всё вернулось в прежнее положение: я брёл рядом с дровнями, умирающая Майка едва перебирала ногами. Кое-как, обсудив за полдня все мировые проблемы, а также и местные новости, мы преодолели километров двенадцать — тринадцать и после обеда почти добрались до Пояконды; но тут кобыла решительно обессилела, она встала настолько безнадёжно, что у нас оставалось лишь одно желание: как можно скорее попытаться повернуть обратно. Майка расставила ноги пошире, опустила голову чуть не до земли и замерла. Я старался тянуть её за узду, мой пассажир как мог стучал по её спине вожжами, но она даже не была в состоянии развернуть повозкув обратную сторону.
К тому времени я окончательно смирился с тем, что не скоро увижу родной посёлок, что придётся часть дороги тащиться пешком, что каким-то немыслимым способом надо будет вытаскивать с трассы хромающего Главного электрика, а о том, что придётся делать с околевшей лошадью я даже не думал – пусть разбираются сами мужики, решил я, раз они мне эту клячу подсунули. То, что Майка околеет дорогой я не сомневался ни минуты, эти люди меня попросту обманули, лошадь явно заканчивала и свой последний поход, и свой жизненный путь.
И тут, после того как нам удалось всё-таки развернуться, Майка неожиданно стала воскресать из мёртвых, будто живой воды попила. Некоторое время она ещё ковыляла, переставляя каждую ногу отдельно, потом слегка прибавила шагу, даже не заметив, что я тоже сел в сани,а затем – в это невозможно было поверить – она ПОБЕЖАЛА! Это треклятое животное бежало даже в гору, а на спусках и вовсе неслось, мелькая ногами. Через какой-нибудь час с небольшим мы приехали домой. Её способность к обману потрясла меня. Ведь правда же умирала! Ну не идиот же я совсем! Вот так вот. К слову, Майка прожила после этой истории ещё лет пять или шесть и скончалась не от собственно старости, а от несчастного случая: зимой в гололедицу заехала задними ногами под изгородь в Чёрной речке и не смогла выбраться, а никого рядом не случилось.
Замечу, что за все годы работы на Севере я так и не научился запрягать лошадей, впрочем, не очень-то и стремился – других дел хватало. А зря: хорошо известно, что любой навык может пригодиться. Раз с одним молодым местным парнем, работавшим у нас трактористом, мы вылезли зимней ночью из поезда в Пояконде (в Пояконде поезда ночью останавливались). Встречать нас должна была лошадь с санями. Лошадь мы нашли, она была привязана к столбу и очень мирно хрустела сеном. Но вокруг никого не было. Поскольку мы знали все злачные места в посёлке, то возницу (был у нас такой Петя Иванов, очень неплохой мужик с несчастной судьбой) отыскали достаточно быстро, да только толку от этого было мало; он с трудом сумел одеться и дойти до саней, куда и погрузился; и дальше только мычал. Ещё иногда руками махал. Всё ж таки спирт – сильная штука, любого свалит. Ну и ладно, решили мы, отвязали лошадь и тронули наш экипаж. Очень быстро стало ясно, что с упряжью что-то сильно не в порядке – животное явно пыталось двигаться отдельно от саней. Мы остановились. А ведь ночь, и темно, и, как нарочно, морозит крепко. Иванову хорошо, он в тулупе лежит и похрапывает, а мы в городской одежде. Ну что нам оставалось? Стали трясти Петю. И он явно слегка очнулся и пытался что-то нам объяснить, но дальше мычания и размахивания руками дело не шло, встать он был решительно не в состоянии. Тогда мы вдвоём стали на ощупь изучать упряжь и обнаружили, что какая-то верёвка болтается, ни к чему не привязанная. Тут у меня из какой-то глубины памяти всплыло: «Супонь рассупонилась!» Это из какой-то детской книги вроде. Ну я и говорю: «Эта верёвка, похоже, называется супонь. Её надо засупонить.» Самое интересное, что мы достигли главного: лошадь всё-таки соединилась с санями, и мы доехали до дома.
От Смелого и Майки в восьмидесятые годы родились по крайней мере три жеребёнка. Двое из них заигрались однажды, побежали в сторону Еремеевского острова, выскочили на неокрепший лёд, провалились и не смогли выбраться. Трагедия произошла на глазах у людей, но помочь животным было невозможно. Оставалась Нахалка, последняя Майкина дочь. У этой лошади, конечно, было и другое имя, настоящее, которого никто не помнил, а Нахалкой её прозвали за исключительно бесцеремонный характер. Обойти человека сзади, встать на дыбы и попытаться закинуть передние ноги на плечи любому встречномудля неё было самым обычным, вполне безобидным, с её точки зрения, поступком; а ведь весила эта дурочка порядочно, да и ноги у лошадей заканчиваются не мягкими подушками, а твёрдыми копытами.
Чтобы не скучать зимой, когда людей на биостанции оставалось мало, Нахалка придумала себе новое развлечение. Дело в том, что каждый вечер в темноте, в то время, когда весь народ уже сидел по домам, некая Анна Дмитриевна Виталь, а попросту Асявозвращалась с пилорамы. Ася – весьма колоритная, даже странноватая, сухощавая, невысокого роста женщина чем только ни занималась на Белом море: рисовала картины, изучала окрестную флору, ухаживала за растениями в ботаническом саду; а на жизнь зарабатывала, изготавливая всякую деревянную мелочь в столярной мастерской, откуда возвращалась всегда очень поздно. Площадку перед аквариальным корпусом, расположенную в центре посёлка, Ася миновать никак не могла хотя бы потому, что там на столбе находился главный выключатель, и Ася должна была погасить уличный свет на ночь – энергии в те годы катастрофически не хватало. В этом-то месте её терпеливо поджидала беспардонная молодая кобыла. Ася, разумеется, захватывала с собой кусок хлеба и швыряла его как можно дальше, чтобы отогнать эту наглую тварь, но это спасало её ненадолго. Подобрав хлеб, лошадь быстро догоняла несчастную женщину, вставала на дыбы и махала передними ногами. Отбиться от неё было не так-то просто.
Раз как-то рабочие расселись на брёвнах возле пилорамы отдохнуть и перекусить. Такого события Нахалка пропустить не могла и принялась пинать всех подряд, выклянчивая еду. Один из мужиков специально захватил из дому горчицу, намазал хлеб толстым слоем и дал ей. Так она и горчицу съела! Морщилась, но ела. Эту вредину так никто и не смог заставить работать; она загоняла сани в чащобу, ломала оглобли, брыкалась – и мужики от неё отступились. Повзрослев, Нахалка научилась отпирать помойки ничуть не хуже людей, да так и бродила от помойки к помойке, или же попрошайничала возле столовой. А вскоре она погибла как раз из-за своей неуёмной страсти питаться всем, что ни попадя. Старая же Майка жила на пенсии в Чёрной речке, и биостанция лишилась лошадей – почти. Почти, потому что появились Пава и Лесник.
Мой старший племянник Максим работал в это время в парке Лосиный остров возле Москвы лесником, где, среди прочих дел, ухаживал за лошадьми. Так получилось, что он выходил жеребёнка, оставшегося после погибшей при родах кобылы. Крохотный жеребёнок вскоре начал превращаться в тонконогое, стройное, красивое создание почти вороной масти, которое Максим назвал Павой. В Лосином острове жить им не разрешили. Уж что там за бюрократы работали, я не знаю, но они выгнали жеребёнка из конюшни, а, значит и парня с работы. А попробуй найди место, где можно приткнуться с лошадью! Беломорская биостанция дала им шанс. За Максима, как работника я поручился, а для лошади место было – конюшня была рассчитана на трёх или четырёх лошадей. Да и с перевозкой из Москвы повезло. Так уж случайно получилось, что один из вагонов, ежегодно отправляемых в Пояконду с грузом, оказался полупустой. Туда и загрузились эти двое: парень с жеребёнком, уже подросшим. Вагон пару дней гоняли по разным московским тупикам, потом включили в состав, и ещё спустя два дня отцепили в Пояконде. И Максим, и молодая его четвероногая подруга достаточно сносно перенесли путешествие.
На Белом море у Павы с Максимом началась новая жизнь. Мой племянник оказался хорошим плотником; он, мало того, что в свободное время облагородил конюшню – и это, несмотря на некий скептицизм со стороны Табанина, – так он ещё много чего полезного делал для биостанции. А Пава вела вольную жизнь и взрослела. Конечно, некоторые опасения за их дальнейшую судьбу возникали, но в тот первый год всё шло прекрасно.
В ближайшую осень пришлось что-то решать с ездовой лошадью, без санного транспорта биостанция в те годы не могла обойтись. Старая Майка уже неспособна была вернуться из Чёрной речки, а Пава была, естественно, вполне благородной скаковой, но никак не ездовой лошадью. Так в посёлке появился мерин по кличке Лесник. Его разыскали в Княжой, в посёлке, расположенном за сорок километров от Пояконды. За Лесником поехал Максим и через сутки привёл его. А каким образом они проделали этот длинный путь, он и мне не особо рассказывал: «Дошли и дошли, подумаешь». Лесник был могуч, суров и весь зарос длинной шерстью. Но свою работу выполнял хорошо, с удовольствием бегал в Пояконду и обратно, и был настолько послушным, что с ним мог ездить кто угодно.
Благодаря Паве на биостанции произошла маленькая революция в совершенно запущенном радиотелевизионном хозяйстве. Поскольку специалиста не было, то неработающие телевизоры просто складывались стопками в радиорубке. А тут к Максиму приехал его младший брат, семнадцатилетний Дима и прожил у нас целое лето. Димка с утра до вечера пропадал в радиорубке, где навёл образцовый порядок. Кроме того, он перечинил буквально все телевизоры, что были в посёлке, даже самые безнадёжные. И вообще брался чинить любые электроприборы. Просто с невероятной смелостью залезал он огромным паяльником – а маленького не было – в самые недра телевизионного ящика, на это страшно было смотреть; но спустя некоторое время телевизор начинал работать. Дима, кстати, как и вышеупомянутый Петя Иванов так и не смог приспособиться к жизни в новой стране с новым укладом и тоже пропал, не дожив до старости.
А вот на следующее лето начались трудности. Подросшую кобылу нельзя было оставлять в посёлке: мало того, что там не росла трава, эту проблему ещё можно было решить, но взрослая бойкая лошадь пугала не только детей, но и взрослых, тем более что Максим избаловал её выше всякого предела. Лошадей издавна на лето отправляли в Чёрную речку, и там они спокойно гуляли на вольном выпасе. Но вот как раз в Чёрную речку Паву отправить было невозможно – там появился свой жеребец, а Максим хотел оградить свою любимицу от ранних родов.
Мы с Максом думали-думали и решили Паву с Лесником поселить на острове; и подходящий остров в окрестностях был. Назывался он Оленёвский, там в прежние времена стояла фактория, где у поморов принимали водоросли и рыбу. Таких факторий в Великой салме было две: Лапсево на Оленёвском совсем рядом с биостанцией и Подволочье в одноимённой губе, ближе к открытому морю. На обеих стояли дома, в которых с весны и до глубокой осени жили приёмщики с семьями и коровами; а, значит, была и трава. Обе фактории к середине восьмидесятых годов стояли уже заброшенные, но выглядели очень колоритно, там сохранились пустые дома, развалившиеся причалы и огромные, размером с хороший стол, деревянные чаны для засолки рыбы. И места вокруг были красивейшие.
Оставалось перевезти лошадей на остров. Моряки были настроены весьма скептически, но в конце концов согласились, правда сняв с себя полную ответственность за целость живого груза. Эту поездку я до сих пор вспоминаю с лёгким содроганием. На биостанции имелся плашкоут (понтон) для перевозки солярки. Посередине плашкоута крепилась колоссальная, размером выше человеческого роста, бочка, куда заливали бензин. А по сторонам от этой бочки оставалось немного места, где с трудом могла пристроиться лошадь с человеком. Никаких ограждений, даже лееров, там, разумеется, не было. Максим со своей послушной Павой довольно спокойно устроился с одного борта, а на другом предстояло удержаться мне с Лесником. Я его, как мог, привязал, но вся эта привязь была настолько ненадёжна, что даже представить было трудно, что произойдёт, если конь испугается моря и волн и начнёт биться. Так я и простоял в полуметре от воды, одновременно и вцепившись в узду, и пытаясь Лесника успокаивать. Хуже всего стало, когда плашкоут стало заметно раскачивать на волнах. Тем не менее, путешествие закончилось благополучно, и мы даже сравнительно легко сумели лошадей выгрузить на берег, где они прожили какое-то время, месяца полтора-два, наверное. А потом исчезли. Максим ходил по тайге и искал Паву; а спустя несколько дней нашёл её – где бы вы думали? В Чёрной речке! Лошади ведь умеют плавать… они переплыли пролив и инстинкт привёл их через тайгу к людям.
Нет, ну кто мог заранее знать, что страна развалится? Впрочем, приближение конца социалистического строя можно было предвидеть, оно чувствовалось во многом. Но что СССР рассыплется на части,что начнутся междоусобные войны, что в конце двадцатого века в Советском Союзе будет нечего кушать – представить было трудновато.
Так и так, будущая жизнь на Белом море виделась в мрачноватых тонах, и пришлось нам Паву с Максимом вывозить на большую землю. Каким невероятным образом Юра (мой старший брат) организовал путешествие автомобиля-коневозки из Москвы в северную Карелию, мне до сих пор непонятно. Да дело в том, что лошадиный этот фургон был прицеплен к старому грузовику ЗИЛ-130, работавшему на бензине и съедающем этот бензин в огромных количествах. Проблему с бензином из Москвы решить было невозможно. Водитель категорически отказывался ехать в тьмутаракань без твёрдых гарантий наличия бензина на обратную дорогу. А бензин в Карелии купить к тому времени стало невозможно, заправки попросту не работали. Бензин можно было только «достать» через соответствующие связи. Хорошо, что такие связи у меня были, две бочки бензина мне твёрдо обещали в чупинском леспромхозе. Но до Чупы ещё добраться надо, а сроки поджимали. Тогда я под своё честное слово выпросил бензин на биостанции в долг. Риск был велик. Если б меня подвели в Чупе, то биостанция лишилась бы на зиму серьёзного количества топлива.
Коневозка с моим братом выкатилась из Москвы, и по дороге Юра пытался звонить, сообщая о своём передвижении. Интернета тогда и в помине не было, междугородная телефонная связь работала безобразно, но всё-таки время прибытия автомобиля в Пояконду мы узнали более-менее точно. Машина ожидалась поздним вечером какого-то октябрьского дня. И лошадь, и бензин надо было подогнать именно к этому сроку, потому что простой коневозки стоил очень дорого. Одну бочку с бензином я отправил в Пояконду ещё днём с попутным катером; пришлось рискнуть и оставить бочку с опасным грузом просто на причале. Вторую бочку и вещи Максима, которых накопилось довольно много, я загрузил в свою моторку и вечером, уже в темноте, отправился в Пояконду. Максим должен был привести Паву пешком по трассе ЛЭП, что само по себе, учитывая ручьи и холодную осеннюю ночь, было маленьким подвигом.
С собой в лодку я взял помощника, но даже вдвоём мы с трудом выкатили тяжеленную бочку из низкой моторки на причал. Оставалось доволочь всё это хозяйство от причала до автомобиля. Дороги тогда – в смысле нормальной автомобильной дороги – по посёлку не было. Там мог проехать трёхосный грузовик, и то с трудом, а неповоротливая коневозка остановилась за железной дорогой. Расстояние от причала до машины было примерно так около полутора километров. Помощник мой отправился на лодке домой спать, а я покатил первую бочку. Как я и предполагал, бочка довольно легко катилась даже по неровной дороге, но только первые метров сто, может двести. Дальше двигать её становилось всё труднее. Так как конец пути оставался ещё очень и очень далеко, то я эту бочку бросил и пошёл за следующей, отдыхая на обратном пути. А у меня ещё были тяжёлые сумки с вещами.
Пояконда спала, в посёлке царила тишина, да и октябрьская ночь выдалась тихой и безветренной. Лишь железная бочка с грохотом катилась по дороге. Иногда, правда, тишина нарушалась: через маленькую станцию, сверкая огнями, с грохотом проносились тяжёлые грузовые и пассажирские составы.
В какой-то момент, когда я как раз возвращался к причалу за грузом, из темноты возник мой брат, Юра. Как я ему обрадовался, значит, коневозка пришла! Теперь мы были вдвоём, и всё это перетаскивание вещей выглядело не столь безнадёжно. Мы покатили бочки дальше, и почти тут же на дороге со стороны биостанции появились Макс и Пава. Всё складывалось вроде удачно, да Максим нас ошарашил: он забыл дома нечто очень важное – никак не припомню сейчас что же именно – но ему необходимо было возвращаться! А моторка ушла. Проделать путь в пятнадцать километров по трассе осенней ночью достаточно трудно; с лошадью в поводу и вовсе нелегко – хорошей, хотя бы твёрдой дороги там было не больше половины пути, а попробуй-ка похлюпай в темноте по болоту, спотыкаясь о кочки! Максим же из-за собственной совершенно фантастической безалаберности должен был пройти эту дорогу ещё дважды. И это умный, взрослый уже человек, у которого была неделя на то, чтобы собрать и упаковать все свои вещи! Хотя, должен признаться, при всех достоинствах Макса, он терял свои вещи просто с поразительным успехом. Он попросту ни единую вещь не клал на место и постепенно в своём жилище устроил такой разгром, что, будь у него хоть месяц на сборы, всё равно что-нибудь затерял бы наверняка.
Мы с Юрой бросили груз посреди дороги и повели кобылу. Довели норовистую, непослушную в чужих руках Паву до машины, с помощью водителя завели внутрь и устроили, как могли. Воротились к причалу и продолжили перемещать вещи и бочки. Ближе к утру, когда чёрное октябрьское небо стало сереть, вернулся измученный Максим, он за ночь прошёл километров пятьдесят по чудовищной дороге. И после всего собирался ехать в холодном фургоне, чтобы следить за лошадью! С трудом мы его уговорили забраться в кабину, чтобы хотя бы отогреться.
Когда коневозка в конце концов уехала, я глубоко выдохнул, от всей души перекрестился и не спеша побрёл к знакомым, чтобы подремать в ожидании попутного катера.
Понтик и другие (собаки)
Библиотекарь Ольга Козлова каждый день после обеда выходит посидеть на крыльце и берёт с собой сушки или баранки – по две штуки на каждую собаку. Все три станционные собаки уже ждут её:перцовский Понтик, табанинский Джек и подрастающий щенок Амур. Да и людей-то в посёлке на зимовку осталось человек десять-двенадцать. Джек и Понтик свои вкусняшки съедают одну за другой, а у Амура ничего не выходит: он настолько нетерпелив, что давится первой сушкой, долго откашливается и лишь много позже остальных собак готов принять вторую порцию. Но к тому времени Ольга уже разделила лишнюю сушку между остальными собаками.
У Ольги живёт и единственная в посёлке кошка, Глафира, она же Глашка.
Собаки на биостанции были всегда, но из своей юности, из совсем давних лет помню только одного – жутко приставучего пса по прозвищу Повидло, который вечно выпрашивал что-нибудь вкусненькое; сильно растолстел, за что и поплатился: поздней осенью, когда приезжего интеллигентного народу стало поменьше, из него сварили суп. Нравы были уж больно простые тогда, впрочем, как и ежедневная пища. Каждому захочется разнообразия, если твоё основное блюдо во всякий день – макароны с зелёным сыром.
Тёмно-серый беспородный Джек, которого Табанин называл частенько «Копчёный», тоже почти не запомнился; он бегал, как привязанный за хозяином и был строг с посторонними, многих покусал без всякого внешнего повода. Мне от него тоже досталось, а у моей жены до сих пор на руке остался след от порядочной раны, нанесённой Джеком. А вот Амура и Понтика я помню очень хорошо.
Амур явно был потомком карело-финских лаек, но никак не чистопородным псом: голова для карелки маловата и окрас светловат. Но хвост держал всегда крепко закрученным. Карельских лаек трудновато воспитывать, они отличаются непоседливостью, склонностью к озорству, трудно уживаются с другими домашними животными. Всего этого у Амура водилось с избытком. Остальное пришло с воспитанием: хозяин-пьянчуга давал щенку миску с едой и одновременно отгонял сапогом, приучая на сапог бросаться. Вечно голодный щенок вырос в озлобленного, довольно подлого и раздражительного зверя (к счастью достаточно мелкого), и это несмотря на то, что семейство алкоголиков скоро выгнали с работы, они уехали с биостанции, а своего воспитанника попросту бросили на произвол судьбы.

Несчастный подросток с тех пор вёл уличную жизнь бездомного пса, где-то шарился по укромным местам, а, оголодав, приходил к крыльцу Ольги Козловой и сидел, выклянчивая подачку. Ясно, что очень скоро, когда стало совершенно понятно, что за собакой никто не вернётся, Ольга стала кормить его уже постоянно, утром и вечером, но на крыльце; в дом, где жила Глафира, она его не пускала. Ближе к весне Амур перебрался ко мне на крыльцо, и с тех пор стал «моим» (мне это надо?!), хотя очень долго я его не кормил, так что покушать он бегал по-прежнему к Ольге.
Все его (а отчасти и мои) дальнейшие несчастья происходили от того, что он слишком рьяно охранял это крыльцо, единственное место на Земле, которое считал своим домом. По роду работы и жизни в маленьком посёлке, где не было нормального рабочего дня, люди ко мне приходили постоянно. Проскочить мимо Амура было трудно. Как всякий подловатый пёс, он понимал только силу: крепкий окрик, взмах ноги или палки мог его прогнать. Некоторое исключение он сделал лишь для моих родственников – когда какое-то время у меня прожила дочь, а потом брат, то их он явно отличал от остальных людей и, с трудом сдерживая себя, терпел.
Один-единственный раз такой расклад мне помог. К нам приехал районный пожарный инспектор, мы с ним обошли и осмотрели весь посёлок, составили список пожарных предписаний, а в конце он говорит:
– Необходимо обследовать и квартиры, да неудобно к посторонним. Давай к тебе зайдём.
Можно было отправить его к завхозу, но туда-то пожарник и так в каждый приезд заходил. Они с Таурьяниным выпивали казённого спирту, специально выдаваемого по такому поводу; и уже оттуда инспектор – в приподнятом настроении – шёл к катеру, нагруженный свежей треской и нежнейшей малосольной селёдочкой. Пришлось согласиться, никакого повода отказать у меня не было. И мы пошли, а на крыльце Амур. Амур вёл себя настолько выразительно, что пожарник предпочёл не рисковать. Мне повезло. Дело в том, что ещё зимой я начал ремонт в квартире и не закончил, пошла весна, лето, много работы, и моё жильё так и стояло с треснувшей печкой, висящими в воздухе, частично оголёнными проводами и т. д. Сапожник всегда без сапог.
Ясное, морозное зимнее утро. Воскресенье, тишина; и люди, и звери спят крепким предутренним сном. Небо на юго-востоке светлеет, там поднимается невидимое зимой солнце. А напротив, на северо-западе, как раз в створе так называемой Самотёчной улицы над самой землёй висит огромная, круглая, жёлто-оранжевая луна. Эта ледяная красота завораживает так, что снова хочется жить. На крыльце конторы, опёршись на перила, стоит, покуривая, наш завхоз, Таурьянин – он частенько по утрам в выходные не спеша обходил вверенное ему хозяйство. Я иду мимо с корзинкой, прикрытой тряпицей, я тоже всегда рано встаю.
– Ты куда, за грибами что ли? – спрашивает завхоз.
И тут я решил слегка подшутить. Дело в том, что Таурьянин отличался любовью ко всяким розыгрышам, вроде такого: стоит группа отъезжающих на пирсе, люди ждут катера. Подходит начальник, у которого в доме телефон, шевельнёт косыми глазами вправо-влево и всерьёз объявляет, что, мол, звонили из Пояконды, там поезд отменили, где-то авария. И это на полном серьёзе. Народ шалеет. Вот и у меня мелькнуло – подшучу.
– Да нет, просто котят несу топить, – равнодушно мимоходом бросил я.
– Каких котят, чьих?! (Дело в том, что во всех окрестностях жила только одна кошка, Глашка.)
– Глашкиных.
– А от кого у неё котята?
– От Амура, – ответил я и двинулся дальше в лес.
На самом деле я шёл за брусникой. На берегу, где ветер сдувал снег, можно было набрать веточки брусники для заварки, а у меня кончились.
Возвращаясь, я увидел, что Таурьянин так и стоит на том же месте.
– Ты объясни мне, как у Глашки могут быть котята от Амура?
Охотничий инстинкт у Амура был очень силён, да только толку от этого не было ровным счётом никакого. Он яростно облаивал не нужных мне белок, разгонял глухарей, не давая полюбоваться током, и с азартом преследовал зайцев. Но для гоньбы он был слишком тяжёл и лишь один раз выгнал на меня косого, да и то тогда, когда я уже вышел на трассу рядом с домом и собрал ружьё. Пока я отдыхал, из леса спокойно вышел заяц, присел, почесался, отдохнул, послушал бешенный лай и спокойно поскакал дальше. Скоро появилась задыхающаяся собака, которую с трудом удалось остановить.
Это четвероногое несчастье, к сожалению, с возрастом принялось не только охранять своё крыльцо, но и устраивать свары с другими собаками, которых теперь в посёлке стало намного больше. Но хуже всего то, что он и людям стал досаждать. Отбиться от него можно было сравнительно легко, но этот подловатый пёс помнил любое унижение и легко мог цапнуть обидчика исподтишка. Назревал скандал, общественность требовала решительных действий. Пришлось мне везти собаку на Белый остров, где всё лето жили рыбаки. Они отнеслись к Амуру терпимо, да только выл он… почти непрерывно. Ближе к осени я привёз его обратно, и едва ли не сразу он погиб – попал под поезд в Пояконде, куда побежал по зову природы. В Пояконде поезда, идущие с севера, разгонялись очень сильно, чтобы взять предстоящий крутой подъём, и не одна собака стала их жертвой.
Понтик жил у Перцова, а, когда тот уезжал, тот, как и Амур, питался у Козловой. Понтик – зверь серьёзный, из каких-то северных ездовых собак вышел. Шерсть у него была не очень длинная, но подшёрсток настолько плотный, что пальцами не продерёшься. Он спокойно спал на бетонном полу перед аквариалкой в двадцатиградусный мороз. Правда, двигался он с трудом, из-за болезни ног Понтик перемещался неправильным хромающим галопом, бегать не мог.
В самом конце восьмидесятых биостанция активно развивалась, появилось много людей – и собак. Кобели иногда устаивали драки, но схватки, как правило, были короткими, собаки просто выстраивали свою иерархию. И тут в посёлке возник Кай – мощная, статная, красивая сибирская зверовая лайка. Кай приезжал с лесником из Кандалакшского заповедника, с кордона Лобаниха. Дело в том, что лесник тот временно подрабатывал у нас, а оставлять собаку одну на кордоне не решался. Кай разогнал и потрепал всех наших кобелей; дошло до того, что с подходом лодки с лесником и его собакой станция пустела, все собаки прятались. И тут, в этой тяжёлой ситуации Понтик проявил себя. Будучи инвалидом, он, тем не менее, сумел собрать всех местных кобелей и организовать нападение. Честно сказать, Кай сражался мужественно, да силы были слишком неравны; его загнали в море, а при любой попытке вылезти из холодной воды вся свора набрасывалась на него с утроенной яростью: жестокость породила ответную жестокость. Кая пришлось срочно увозить. Понтик вроде как не участвовал в побоище, но всё время ковылял и прыгал вокруг и хриплым своим лаем подбадривал нападавших.
В точности повторив путь, которым прошёл Амур, только годом позже, Понтик перебрался на моё крыльцо. Амуру, несмотря на всю его зловредность, пришлось потесниться. Особой радости это мне не доставило, здоровье Понтика стало резко ухудшаться, он дряхлел, страдал старческими болезнями, и пришлось пустить его в дом. Квартира моя состояла из крохотного коридорчика, кухни с печкой и единственной комнаты. Через всю комнату наискосок от входа на высоте пояса я протянул верёвку, на которой закрепил занавески, теперь у нас получилось вроде как два помещения: одно мне, второе собаке. Умный пёс всё понял и никогда не посягал на мою чистую половину. Запах пришлось терпеть. Когда он выбирался на улицу, то продолжал ковылять за мною по пятам, как бы трудно ему не было. Раз нам пришлось ехать зимой в Пояконду за грузом. Трактор зацепил сани, в которых разместились человек пять-шесть рабочих, и мы поехали. Перед поездкой я специально намотал круги по посёлку, чтобы сбить Понтика со следа и, садясь за рычаги, убедился, что собаки рядом нет, иначе он мог побежать за трактором. В Пояконде мы загрузили сани, сходили в магазин – дело уже было к обеду, – и двинулись обратно. И тут на дороге перед трактором возник Понтик. Он задыхался и с трудом двигался. Я сразу понял, что это мой конец. Но как он меня учуял? Ведь я специально сел в трактор, а не в сани, чтобы запаха не осталось. И каким-таким чудесным образом этот инвалид сумел доковылять до Пояконды?!
Конечно, попытка довезти собаку до дома была сделана. За рычаги сел другой тракторист, а мы с Понтом на руках пристроились на кусочке свободного пространства в заднем углу саней. Но ничего из этого не получилось: эта собака не терпела над собой никакого насилия, боялась саней, и, как только начиналось движение, вырывалась из рук. Пришлось мне отпустить трактор с рабочими; он ушёл, пуская в небо струю сизого выхлопа и скрипя тяжёлыми железными санями, нагруженными распределительными шкафами для новой щитовой, а мы остались на пустой дороге. Стало грустно. Впереди пятнадцать вёрст пути, а рядом со мной измученный старый пёс. Тишина. Хорошо хоть погода стояла тёплая, градусов пять-десять мороза всего.
Мы отдохнули и начали наше бесконечное путешествие. Поначалу собака, хоть и медленно, но вполне старательно перемещалась. Потом она стала ложиться отдыхать всё чаще. Ни еды, ни воды у нас с собой не было. А ведь мы ничего не ели с утра, а уже вечерело. Понтик привык утолять жажду снегом, а мне снег не очень-то помогал, воды из него почти никакой, удавалось лишь смачивать засохшее горло. Постепенно он стал ложиться всё чаще, а отдыхать всё дольше. А впереди по-прежнему была бесконечность. Тогда я стал нести его на руках. Дорога из Пояконды идёт вдоль линии ЛЭП, у которой все опоры пронумерованы, это здорово помогало оценить и пройденное расстояние, и предстоящий путь. Так вот, я проносил пса один пролёт, потом он самостоятельно ковылял ещё один, я снова брал его на руки, и всё повторялось. Номера на опорах постепенно уменьшались, но я тоже стал уставать и уже с огромным трудом поднимал достаточно тяжёлую собаку на руки. Ещё пролёт, ещё, ещё… а всего их от Пояконды до дома двести шесть штук.
Мы всё чаще отдыхали, лёжа рядом друг с другом. Не знаю, о чём думал пёс, а он, несомненно, думал, Понтик был очень умным животным. Думал и страдал. Страдал и я. Идти было тяжело, почти невозможно стало тащить такую тяжесть на руках. А, отдыхая, я стал замерзать, потому что целый день пробыл на морозе без еды и воды. С некоторой тоской я вдруг понял, что выхода нет, надо бросать собаку и идти домой. Мы уже доползли до сороковой опоры, и до дома оставалось всего три километра. Можно сбегать, взять еду и вернуться. Плохо было лишь то, что впереди была развилка, и, если Понт двинется вперёд, то неизвестно, какой путь он выберет. Но вариантов не было. Пронеся его очередной отрезок дороги, я положил собаку на снег и пошёл, почти побежал домой. Понтику было так плохо, что он лежал, хрипел и едва ли заметил моё исчезновение. Скоро я был уже у развилки. Здесь одна, более накатанная дорога шла вверх по трассе через горку, а вторая, покороче, но хуже натоптанная, шла по берегу моря; по ней я и пошёл, и довольно скоро оказался дома. Была уже глубокая ночь, никакой приготовленной еды у меня не было, но кусок чего-то съедобного удалось схватить. С собой я взял баранки и печенье, захватил собачью миску и бутылку с водой и побежал обратно. Ни на дороге, ни на развилке никого не было. Понтик выбрал более накатанный и привычный путь через горку, где я его и нашёл. За то время, что я пробежал шесть километров, он сумел продвинуться метров на триста всего лишь и лежал в снегу, жутко хрипя и почти задохнувшись. По этому хрипу я и разыскал его в темноте. Меня он всё-таки узнал, явно обрадовался и попытался пошевелиться. Тяжело ему было оставаться в одиночестве. Зато теперь у нас появились баранки, печенье и вода. Мы долго отдыхали и кормились. Потом я взял его на руки и понёс. Теперь я уже не считал пролёты, нёс сколько хватало сил, потом мы падали, подкреплялись и двигались дальше. Самостоятельно передвигаться он уже почти не мог. Лишь чуть-чуть иногда пытался встать, чтобы мне помочь. Вот уже последний спуск, гаражи, дома посёлка… оставалось немного, да сил у меня уже не было. Понятно стало, что тут мы уже не пропадём, до дома доберёмся; но эта мысль не очень-то утешала, попробуй-ка пройди последние сотни метров. А вокруг тишина, стоит самая глухая предутренняя ночная пора, когда больше всего хочется спать.
На моём крыльце ещё и лестница настолько высокая и крутая, что не единожды друзья-приятели, любившие зайти ко мне и «посидеть», после таких посиделок кувыркались с неё вниз, а в лучшем случае просто сползали на пятой точке, цепляясь руками за ступени. Я с собакой на руках тоже чуть не съехал обратно вниз, каждая ступенька давалась с трудом. Ну вот мы и дома, Понтик растянулся неподвижно, он хрипит и задыхается на своей подстилке, в горле у него что-то булькает, бока дёргаются; а я поставил рядом с ним воду, закрыл дверь в комнату и ушёл на кухню топить печку и готовить то ли ужин, то ли завтрак; на какое-то время я настолько устал от собак, что мне стало уже всё равно, что с ним будет.
Лежал он почти двое суток; я боялся, что и вовсе помрёт, но спустя два дня мой хвостатый друг оправился, встал и даже вышел на улицу ненадолго. И прожил ещё и весну, и целое лето.
Собака – друг человека, и это истина; но, с другой стороны, и человек – друг собаки. Иногда эта дружба выглядит странновато, или, скорее, комично, если смотреть со стороны.
Зима 91-92 годов была достаточно тяжёлой в смысле отсутствия продуктов. До этого сохранялись ещё остатки советской торговли, а на следующий год уже появились коммерческие товары, заработала частная торговля, но в ту зиму пришлось трудновато. У нас, разумеется, были карточки – много карточек, целые разноцветные книжки: розовые, голубые, жёлтые…, но их невозможно было отоварить. В Пояконде магазин стоял совершенно пустой, а если что-то вдруг и привозили, то любой товар исчезал в доли секунды. Народ пытался ездить в Кандалакшу и даже в Апатиты, да и там местные жители расхватывали продукты задолго до появления пришлого люда. Конечно выкручивались, кто как мог, ещё и рыбалка и охота выручали, но в целом трудновато пришлось.
Довольно долго жила на биостанции одна оригинальная женщина, сметчица Людмила Ивановна – этакая активная пенсионерка, общественница. Таких тысячами можно встретить в любом городе, а в таёжном посёлке эти люди – редкость. У неё тоже жил пёс, по кличке Роня. Раз по какому-то делу я зашёл к Людмиле и замер у порога, почти остолбенел. Эта тётка, раздобыв где-то сливочное масло, вкус и внешний вид которого я успел подзабыть, кормила бутербродами своего Роню. А тот не ел! Масло не ел! Впрочем, не удивительно, выглядел пёс вполне упитанным. Людмила придумала выход: нарезала хлеб на кусочки, выставила в цепочку и давай играть в вагончики: «Ну скушай вагончик. Вот молодец! Давай ещё вагончик». При этом я далеко не уверен, что хозяйка сама имела продукты в достатке, скорее всего нет. Но любимый друг…
Все собаки издавна гуляли по посёлку совершенно свободно, но было и одно исключение: у семьи Корниловых, Валентина и Тамары жил настоящий цепной пёс солидных размеров. Может, он и привык бы к людям и собакам, будь он свободным, но его с детства держали на цепи, растили охранником; он таким и вырос. К Корниловскому крыльцу подойти было невозможно, да никто и не пытался.
И вот в один прекрасный зимний день на биостанцию приехали две молодых женщины, две Лены. Это событие слегка взбудоражило местное мужское население, поэтому, когда подъехал вездеход из Пояконды, небольшая кучка народа собралась на площадке возле аквариального корпуса. Мужики покуривали, переговаривались, а на самом деле достаточно откровенно рассматривали приехавших. А рядом как раз корниловское крыльцо со страшным зверем, и девушкина пути к своему будущему жилищу должны были пройти мимо. И тут одна из двух Лен бросила свой багаж в снег и рванула через дорогу к крыльцу. Собравшиеся мужики пытались что-то кричать, но всё произошло настолько быстро, что они замерли и просто затаили дыхание. А девушка подбежала к страшной собаке, упала на колени, обняла зверя за шею и запела: «Ах ты моя умница, ты мой маленький. Какой же ты красивый, какой пушистый!» И так далее. Теперь замерли не только собравшиеся зрители, но и сама собака. Ручаюсь, что ничего подобного она за всю свою жизнь не слышала. И псина расслабилась, растаяла, ноги у неё подогнулись и этот зверь чуть ли не мурлыкать начал.
Ну да, человек – тоже друг собаки.
Лебедев В. А. Углич, январь 24 г.