Страна ББС

Издание основано на подлинных документах из архива ББС, газетных и журнальных  публикациях того времени, личных воспоминаниях научных сотрудников МГУ, приезжавших на практику студентов, членов стройотрядов. Шаг за шагом выстаивается целостная, многогранная, живая картина того, что происходило на станции в разные годы ее развития. В книге отражены не только этапы строительства, научная работа, появление на станции тех или иных ярких личностей, но и сама атмосфера ББС. Автор книги считает, что именно это и было целью издания:

«… хотелось бы думать, что  из этих компонентов возникло нечто, позволяющее почувствовать неповторимое, многогранное, необычайное явление, которое называют «духом ББС». В его формировании, безусловно, уникальную роль сыграла личность Николая Андреевича Перцова. В годы его директорства возникло определение: «граница между ББС и СССР проходит по пятидесятому столбу трассы». Так обозначились контуры страны ББС, имеющей свои особенные законы. Ее влияние на свою жизнь многие ощущают и поныне».
Издание иллюстрировано большим количеством старинных и современных фотографий из архивов сотрудников биостанции, которые позволяют «заглянуть» на биостанцию в разные годы ее существования, начиная с 1938 года, когда на месте будущей ББС был установлен Л.А. Зенкевичем и Л.Л. Россолимо заявочный столб. В книге даны различные точки зрения на некоторые аспекты развития биостанции, вехи ее истории. Отдельная глава посвящена личным воспоминаниям сотрудников МГУ об ученых, посвятивших значительную часть своей деятельности ББС: Л.А. Зенкевиче, К.В. Беклемишеве, В.Н. Вехове и других. Писатель Марк Шварц назвал книгу «энциклопедией личностей».

В качестве приложений даны стихи различных авторов о ББС, написанные начиная с 1955 года, списки стройотрядов за 30 лет. В книге также приведены серьезные и шутливые объяснения, как появились те или иные специфические названия разных мест биостанции, ее обычаи и традиции. Вы узнаете, кем и когда был построен ветряк, почему так названы Биофильтры, как раньше праздновался Нептунник, когда появилась традиция гудеть с пирса и многое другое.

Автор – выпускница биологического факультета МГУ, член Союза журналистов России, член беломорских стройотрядов 80-х годов.
Книга продается в киоске биологического факультета МГУ и будет продаваться на юбилейном вечере по издательской цене.
Не вошедшие в книгу фотографии и истории будут выкладываться vkontakte.ru, в группе СТРАНА ББС.

ЕКАТЕРИНА КАЛИКИНСКАЯ. «СТРАНА ББС». Москва: Авторская академия, Товарищество научных изданий КМК. 2008. 534 с.

Было трудно время наше первое…

Белое море, его берега и воды издавна привлекали исследователей и естествоиспытателей.
Первая экспедиция на Белое море с естественнонаучными целями была осуществлена еще в 1762-1767 г. под руководством младшего современника М.В. Ломоносова, академика Императорской академии наук И.И. Лепехина.
Систематические же  исследования начались век спустя, когда в 1868 г. в Санкт-Петербурге было организовано Общество естествоиспытателей. Под его эгидой в 1869 году состоялась первая научная экспедиция на берега Белого моря, в состав которой входили зоолог Яржинский, орнитолог Иверсен, ботаник Соколов и геолог Иноземцев.

Поездки на Белое море студентов, занимающихся естественными науками, были организованы значительно позже. Нам известно о двух поездках студентов Физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета в 1907-1908 г. На две такие экспедиции была ассигнована сумма 600 рублей. Каждая группа состояла из 10 человек студентов, которые путешествовали и изучали морскую фауну  под руководством профессора К.К. Сент-Илера. Он первый указал на возможность создания в этом районе зоологической станции и выбрал Ковду, обосновав выбор места разнообразием найденных там морских видов и удобством организации экскурсий в Кандалакшу, Княжую губу, Черную губу, Умбу, на остров Шишигин.

Идею организации биостанции Московского университета на Белом море выдвинуло научное студенческое общество биологического факультета МГУ – Бюро научных исследований студенческих кружков Биофака МГУ.
Инициатива была поддержана ректоратом, и летом 1938 года кафедра зоологии беспозвоночных биологического факультета МГУ организовала экспедицию с целью подобрать место для биостанции. Как писал академик Л.А. Зенкевич в  первом томе  «Трудов Беломорской биологической станции МГУ», с давних пор одной из основных научных задач кафедры было изучение фауны северных морей. Еще в 1914 году профессор Г.А. Кожевников и И.И. Месяцев организовали поездку студентов на практику на Мурманскую биологическую станцию. В 1920 году силами кафедры началась организация Плавучего морского научного института. В 1921 году состоялась его первая экспедиция в Баренцево и Карское моря на ледокольном пароходе «Малыгин», а затем было построено экспедиционное судно «Персей», работавшее в северных морях до начала Великой Отечественной войны.

Однако без стационарной биологической базы работа не могла развернуться по-настоящему. В июне 1938 года Лев Александрович Зенкевич, заведующий кафедрой зоологии беспозвоночных, отправил группу своих студентов на Белое море. Это были 4 студентки и 4 студента второго и третьего курса – зоологи и двое студентов-физиологов четвертого курса. Ребята должны были пройти практику в Ковда-губе под руководством профессора К.К. Сент-Илера, привезти материал для студенческого практикума на кафедре зоологии беспозвоночных, посетить научные и промысловые морские учреждения в Мурманске, Кандалакше, Ленинграде, а также попытаться найти место для стационарной биологической  станции МГУ на Белом море. Руководил этой практикой аспирант кафедры Кирилл Александрович Воскресенский.

Группа сначала прибыла в Ленинград, посетила Зоологический музей, пополнила свое оснащение. В Петергофском отделении Ленинградского университета ребята встретились с известным исследователем Белого моря, сотрудником кафедры зоологии и сравнительной анатомии К.М. Дерюгиным. Он рассказал, как организовать маршрут, какие места стоит посмотреть на Белом море, а заодно и посоветовал, в каком направлении следует искать место для будущей биостанции.

По замыслу Л.А. Зенкевича, место для биостанции должно было отвечать нескольким существенным условиям: расположение в относительной близости от железной дороги, наличие источника пресной воды, и, конечно, — как можно более разнообразный состав фауны.
К.М. Дерюгин снабдил путешественников своими книгами, картами той части Белого моря, куда направлялся отряд, рассказал все, что знал об этих местах, дал массу полезных советов. (В том же 1938 году он скоропостижно скончался, и помощь экспедиции по поиску места для ББС была, вероятно, его последним крупным вкладом в отечественную науку).

Ребята отправились проходить практику – это было их главной задачей в тот момент. Сначала они побывали на Мурманской биостанции, потом двинулись на юг —  в Ковду,  посетили существовавшую там биостанцию, называемую по имени основавшего ее профессора Константина Карловича Сент-Илера, зоолога широчайшей эрудиции, бывшего редактором всех выходивших на русском языке изданий «Жизни животных» Брэма.

Участник этих событий Е.М. Лебедев вспоминает, как группа студентов прибыла на станцию Ковда, расположенную в 11 км от моря, где на острове Березовый располагалась биостанция Сент-Илера. Большую часть имущества сложили на конную волокушу, единственное средство перемещения в тех краях, а все самое ценное – микроскопы, термометры, батометр – взяли в руки. Затем группа во главе с К.А. Воскресенским двинулась по болотам с кое-где проложенными жердями, по каменным «бараньим лбам» в деревню Запань, откуда по морю можно было добраться до биостанции на острове Березовый. Славуцкий, Дамрин и Лебедев остались с грузом, который из-за поломки волокуши пришлось отправить в Кандалакшу, и потом морем доставлять в Ковду.

Студенты повстречались с К.К. Сент-Илером, изучали работу станции, исследовали часть побережья Ковдинской губы за мысом Поповка в сторону Кандалакши. Жизнь была простая и суровая – жили в палатках, готовили на костре, каждый день выходили в море на карбасе, если позволяла погода, собирали материал, проводили наблюдения. Е.М. Лебедев вспоминает, что однажды у острова Кивреиха их карбас сел на мель, начался штормовой ветер, и их отнесло в открытое море. Только укрывшись в «ветровой тени» острова Микков, ребята смогли высадиться на берег и несколько дней пережидали непогоду, а потом на канате обвели карбас вокруг скал и вернулись на биостанцию. Были и другие трудности, например, пожар на причале. Но все это только еще больше сплотило участников экспедиции.

Закончив практику, большинство студентов отправилось попутным мотоботом в Кандалакшу, а три человека двинулись в Пояконду: К.А. Воскресенский, Я.Л. Словуцкий, Е.М.Лебедев.
В Пояконде они арендовали лодку и прошли вдоль всей Ругозерской губы, вышли в залив Великая Салма, прошли его почти до конца, вернулись назад и еще раз двинулись вдоль берега, присматривая подходящее место. Наконец остановились на берегу залива там, где потом начала строиться ББС.
10 августа они установили на этом месте заявочный столб, и дата официально стала считаться днем рождения биостанции.
Место удовлетворяло намеченным условиям. Ребята, вернувшись, доложили об этом Льву Александровичу.

В том же году состоялось символическое основание станции: 5 октября, с целью уточнения выбора места и выяснения возможности организации базы для летней практики студентов МГУ, в Пояконду выехали Л.А.Зенкевич, Л.Л.Россолимо и К.А.Воскресенский. К месту предполагаемой постройки станции, находящемуся в 15 км  от станции Пояконда, они добрались на весельной лодке и провели там два дня.

На фотографии, сохранившейся у Н.М.Перцовой и датированной 9 октября 1938 г., Зенкевич и Россолимо стоят у заявочного столба. Затем они, видимо, отправились на станцию Чупа для переговоров с дирекцией Леспромхоза об отводе участка для строительства и предоставления станции лесоматериалов. В отчете о командировке, который цитирует Н.М. Перцова в «Докладной записке» 2006 г., были перечислены все преимущества места, выбранного для строительства: удаленность от мест впадения рек, так что соленость в этом районе близка к открытым частям Белого моря, редкая чистота воды, сильная изрезанность береговой линии и обилие заливов, островов, проливов и приливо-отливных зон, богатых морскими организмами.  Привлекало также  разнообразие грунтов и глубин, малая населенность прилежащей к берегам тайги, существование рыбного промысла в этом районе. Биологов в первую очередь интересовали разнообразные заросли водяных растений (зостеры, ламинарии, багрянки), богатая беломорская литоральная и сублиторальная фауна. В лесах здесь водились лось, олень, медведь, заяц, лисица, белка, глухарь, куропатка, тетерев, рябчик, в заливе – большое число видов водоплавающей птицы, тюлень, нерпа, белуха.

Послевоенная пора

Какой предстала биостанция глазам тех, кто появился там в первые годы после войны, рассказывает в своих воспоминаниях П.В. Матекин, ставший директором биостанции в 1946 году.
( По любезному разрешению Петра Владимировича далее цитируются отрывки из его рукописи «Воспоминания седьмого директора»).

«К последнему предвоенному лету на молодой Беломорской биостанции удалось построить бревенчатый дом – лабораторию (на месте, где теперь волейбольная площадка) и два сарая из горбыля. За одним из этих сараев, с покатой крышей и, первоначально, без одной стены – так, что он представлял собой широко открытый в сторону моря павильон – утвердилось название «ресторан». Другой выглядел более благопристойно: он был о четырех стенах, но такого же, как бы устремленного вдаль, облика. Вскоре кличка «ресторан» перешла и на второй сарай. Кроме этих двух «ресторанов» и дома-лаборатории у самого берега стояла избушка, которая принадлежала местному жителю из деревни Черная Река – Андрею Павловичу Никифорову. В этих краях часто можно встретить у берега одинокие избы близ мест, где хорошо ловится рыба, поставленные местными рыбаками. Одни из них вполне обжиты и служат жильем даже в суровые зимы, другие – просто место хранения сетей, мереж и прочего рыболовецкого скарба. Обжитая изба Андрея Павловича, стоявшая у места, облюбованного для биостанции, решила судьбу ее владельца: он стал сторожем биостанции предвоенного времени. Дом был построен добротно, с русской печью, хорошо обогревавшей разгороженное на две тесноватые «комнаты» нутро избы. Упомянутые «рестораны» из горбыля тоже были приспособлены под жилье. В обоих сделали утепленные кубрики с печками-времянками и койками в два яруса. Спальные места были и в лабораторной избе, даже на лежанке печки. Особенно хорош был широкий лабораторный стол с очень гладкими и плотно пригнанными досками. В общем, на биостанции можно было разместить 8-10 человек, желавших поработать по своим научным темам или просто помочь биостанции.»

Биостанция того времени представляла собой что-то вроде небольшого хутора, без особых удобств, где тем не менее можно было найти все самое необходимое для жизни и научной работы в почти полевых условиях. Так же были организованы  большинство биостанций того времени, так складывались традиции университетов: не обрастать скарбом, для приехавших студентов ставить только палатки, да еще иметь пару изб. На станцию было завезено некоторое количество оборудования и научной литературы — большего и не требовалось. К тому же и люди, приезжавшие сюда, были не слишком избалованы, привыкли переносить бытовые и походные трудности.

В годы войны станции пришлось нелегко: ее удачное расположение на берегу моря и наличие укрытых лесом построек привлекли внимание военных, основавших здесь наземный пост морской военной авиации для слежения за воздушным пространством, в котором появлялись самолеты противника.
Смены составов поста жили в лаборатории, в кубриках и в доме сторожа. Для растопки печей, да и для махорочных самокруток солдаты использовали не только газеты, но и попавшиеся под руку научные книги, порой неаккуратно обращались с печами, так что только присутствие сторожа сохранило станцию от разорения. Тем более, что в голодные годы забредали сюда и самые разные люди – укрыться от посторонних глаз, порыбачить, погреться, собрать водоросли или ягоды. Только благодаря А.П. Никифорову, остававшемуся в годы войны бессменным сторожем ББС, имущество станции перешло в руки следующего директора с минимальными потерями.

АНДРЕЙ ПАВЛОВИЧ НИКОФОРОВ – фигура в истории биостанции примечательная. Инвалид Первой Мировой Войны, потерявший ногу ниже колена, кавалер Георгиевского креста третьей степени – такие награды давались только за личную храбрость, за выдающийся мужественный поступок.

После войны первыми приехали на станцию К.А. Воскресенский, ставший уже преподавателем кафедры, и его друг аспирант А.И. Савилов.
Еще до войны А.И. Савилов пометил красной краской раковины двустворчатых моллюсков у Черных щелей, чтобы изучить темпы их роста, и теперь мечтал продолжить свою работу. На рост моллюсков ни война, ни разруха нисколько не повлияли: говорят, помеченные красной краской раковины еще долго встречались в этих местах на литорали.

Кирилл Александрович Воскресенский занимался изучением сообществ животных, живущих на отвесных скалах и служащих природными фильтраторами. Именно он дал название самой красивой бухте в районе биостанции – Биофильтры. И видимо, в то же самое время нарисовал на ее круто уходящих под воду скалах знаменитого мамонта, чей силуэт можно рассмотреть и поныне.

Осенью  1946 года был назначен и приехал на биостанцию ее четвертый директор –  старший лаборант кафедры зоологии беспозвоночных П.В. Матекин, ставший четвертым директором станции.

Начало новой истории

Наталья Михайловна и Николай Андреевич познакомились в 1949 году на Белом море, на островах Ряжском и Лодейном. Наташа, дочь редактора журнала «Пчеловодство» и известного специалиста по медоносным растениям М.М. Глухова, училась в городском педагогическом институте – был тогда такой, он готовил кадры только для московских школ. Поступала в университет, но не добрала одного балла. После третьего курса Наташа, высокая худенькая девушка, очень миловидная, но строгая и сдержанная, отправилась с подругами на Белое Море – делать курсовую работу по морским видам. Николай Перцов, который тоже проводил лето на Белом море, занимаясь своей дипломной работой по питанию гаги, встречал студентов на станции.

Ему сообщили, что должны приехать ребята и девушки из Москвы, совсем молоденькие, и он сам отправился на железнодорожную станцию, потому что волновался за незнакомых студентов. Вспоминая эту встречу, определившую всю ее дальнейшую жизнь, Наталья Михайловна заметила: «Уже в том, что встречал нас именно он, проявились типичные черты его характера: ему всегда до всего было дело, он чувствовал себя за все ответственным. Бывало, на биостанции встретит первокурсниц – он их расспрашивает, как устроились, где стирают, правильно ли повесили белье? Я его всегда за это ругала: разве можно про такое у девчонок спрашивать?»

Тогда, в 1949 году, Николай Андреевич, хотя и был очень молод, показался своей будущей жене очень взрослым и самостоятельным – ведь он прошел войну.

Люди, побывавшие на фронте, казались старше своих сверстников на целую жизнь, отвоеванную у смерти. Наталья Михайловна вспоминает: «Война отделила  его огромной стеной от всех остальных, от нас: какой у нас был жизненный опыт по сравнению с ним? Такими же были и мои старшие братья, и все фронтовики, которых я знала.»

Николай многое знал и умел по сравнению с обычными городскими ребятами. Например, он обучил студентов биофака передаче сигналов азбуки Морзе с помощью флажков. Группа Наташи жила на одном острове, Перцов – на другом, и переговоры между островами шли при помощи флажков. В то лето молодые люди поняли, что хотят быть всегда вместе, однако о том, чтобы сразу пожениться, не было и речи: сначала нужно закончить университет. Тогда мыслили только так: женившись, нужно содержать семью, а откуда на это средства у студента?
Отношения продолжали оставаться достаточно  строгими: когда в 1950 году  Перцов снова поехал на Белое море, Наташа отказалась ехать вместе в с ним. Он очень звал ее с собой, но девушка колебалась: в каком качестве она приедет на практику – невесты, подруги, будущей жены? «Мне было как-то неловко, там ведь преподаватели и студенты, занятые серьезным делом, а тут приезжает какая-то посторонняя девчонка, — рассказывала Наталья Михайловна. – Была у меня и серьезная причина для отказа: тяжело заболел папа. А Коля тогда очень на меня обиделся».

Когда в 1951 году Николай закончил университет, он собирался поступать в аспирантуру, но взяли на единственное место П.В. Матекина. Вместо этого Перцову предложили стать директором биостанции и ехать на Белое море. Одной из первых об этом узнала Наташа. Молодые люди гуляли по Гоголевскому бульвару, Николай рассказывал, что ему предлагают этот вариант распределения и прямо спросил: «Поедешь со мной на ББС?» Тут уж Наташа без всяких сомнений ответила: «Конечно!». Для нее иначе и быть не могло.

После окончания Николай и Наталья поехали на биостанцию с группой однокурсников Перцова – М.Е. и Н.Г. Виноградовыми, Н.М. Ворониной, Е.А. Цихон, И.А. Носовой, И.И. Гительзоном, Я.Д. Гуревичем.

Наташе тогда биостанция очень не понравилось: место было захламленное, грязное, унылое, неустроенное. Всюду валялась содранная с бревен кора, стволы, неиспользованные стройматериалы. А чуть дальше начинался чудесный лес, где бродили стада северных оленей. До войны в этом районе были оленьи фермы, а когда их разрушили, олени разбрелись и стали вести дикий образ жизни. Потом животных перестреляли, они стали попадаться все реже, вскоре и совсем не стало.

«Природа в районе биостанции чрезвычайно богата и красива, — писал Николай Андреевич в статье «Беломорская биологическая станция», открывавшей первый сборник трудов биостанции. —  Высокий скалистый полуостров Киндо покрыт таежным лесом, вдоль берега тянется полоса мелколесья из березняка и осинника. Лес богат дичью и мелким зверем. Живут здесь также лось, медведь и росомаха. В окрестностях биостанции много озер и болот с водоплавающей птицей, а во время весеннего и осеннего пролетов наблюдаются большие скопления гусей, лебедей, журавлей и других крупных и мелких птиц… Для района станции характерна долгая зима, затяжная весна, короткое лето и долгая осень. Зима не сурова, минимальная температура лишь в редких случаях доходит до – 30 градусов. Лето достаточно теплое, средняя температура июля около 19 градусов. Полярная ночь продолжается две недели  в декабре. В июне в течение двух недель солнце не заходит».

Перцовы поженились 22 декабря 1951 года и приехали на станцию в начале января 1952 года. С ними прибыл и первый стройотряд (тогда он назывался еще стройбригадой): Н.Н. Воронцов и две девочки – Ася Парийская и Валя Силина. Это были две московские школьницы, осужденные по «делу 13-ти».

По решению суда они работали на ЗИЛе, работа была очень тяжелая, девочки поморозили себе руки, надорвались. Однако после того, как отбыли наказание, попросились на ББС и помогали достраивать жилой дом. Так начиналась история стройотрядов ББС, которые нередко в печати называли «комсомольской стройкой».

Когда стройотряд уехал, супруги остались одни, со сторожем. Так началась совместная жизнь Перцовых на ББС. Сначала Наташа была  единственным работником и сотрудником. По штатному расписанию проходил еще только сторож, над которым Николай Андреевич шутил: «У меня большой штат,  целых 100 человек: сто рож и я».

Первую зиму молодые жили в кубрике – крошечной дощатой избушке, которая за ночь промерзала насквозь, потому что неудачная печка плохо держала тепло. Наташа была беременна, но героически переносила эти трудности, не желая оставлять мужа. Она даже ни разу не показалась врачу для наблюдения за беременностью, а прибыла в Москву только за месяц до предполагаемых родов, 25 августа.

Несмотря на скудость окружающей обстановки и невероятные трудности, Николай Андреевич считал, что все это временно. По воспоминаниям близко знавших его людей, он как бы всегда видел станцию в перспективе, в ее грандиозном будущем.

Они со Львом Александровичем Зенкевичем запланировали большие преобразования, мощное строительство. Станция должна была, по их замыслу, стать крупнейшей учебной базой. Из этого и исходили: Николай Андреевич сразу стал строить фундаментально, основательно, стараясь максимально расширить биостанцию и приспособить ее к нуждам учебной практики. Поскольку позднее возникли дискуссии о том, для чего и как создавалась биостанция, ради чего затевалось великое «строительство века» в масштабах биофака МГУ, уместно привести разные мнения на этот счет уже в самом начале нашего повествования – ведь это была та цель, к которой стремились долгие годы и Николай Андреевич, и Лев Александрович Зенкевич, многие сотрудники кафедры.

Как считает сегодняшний заведующий кафедрой зоологии беспозвоночных Владимир Васильевич Малахов, «Николай Андреевич всегда понимал, что строит станцию прежде всего для научной работы и учебной практики. Перцов воспитывался в очень тесном общении с Зенкевичем, Броцкой, Абрикосовым, Берштейном. А это поколение считало нормой, что наука в университете существует как обязательный фундамент, на котором строится образование. Для них было бы странно, если бы за чистую науку платили деньги. Они понимали, что деньги могут заплатить за что-то полезное: поймал рыбу, выполнил задание правительства, и тогда за это получаешь деньги. А за изучение дробления личинок – абсурд.

Появление институтов академии наук, где наука была оторвана от образования, произошло при их жизни. И это поколение вообще не понимало, что может существовать наука, отдельная от образования.

Мне самому всегда казалось, что получать деньги только за науку – это что-то вроде разврата. Как получать зарплату в окошке за написанные тобою стихи.»

Первые практики

Студенческие практики на ББС начались сразу после войны. Выглядели они так: приезжала группа студентов с кафедры беспозвоночных, обычно не более 8-10 человек, на лодках выезжали в море, брали материал, изучали его под бинокулярами в избе, где была лаборатория.

Условия проживания были суровые – жили в палатках, готовили сами на костре, носили воду из ручья. Электричество появилось на станции почти через 30 лет….. Все продукты ребята везли с собой из Москвы: в те советские времена в Пояконде, как и везде в провинции, ничего нельзя было купить, даже самых элементарных консервов. Поэтому Николай Андреевич заранее все рассчитывал и каждому выдавал инструкцию, сколько и чего привезти.

Само собой разумеется, что на скудном пайке, в постоянном движении и на свежем воздухе все привезенное из Москвы молодежь уничтожала очень быстро. Тогда возникал вопрос о том, что продуктов до конца практики не хватит.   Николай Андреевич предлагал решить, что делать дальше – ехать обратно в Москву или собрать денег и купить то, что можно, в Нильме и питаться самым скудным образом, но практику продолжать. Обычно останавливались на втором: покупали хлеб, творог и молоко в Нильме и жили на этом запасе дальше. Одновременно с практикой ребята выполняли множество хозяйственных работ – рабочих рук на биостанции всегда не хватало, а планы у Николая Андреевича были огромные. Биостанция постепенно обрастала нехитрым скарбом, добытым Николаем Андреевичем и его знакомыми в числе списанного инвентаря, закупленным на небольшие средства, выделяемые факультетом.

Уже тогда Николай Андреевич, не имея достаточно денег на покупку леса или зарплаты лесорубам, предложил свой путь добывания стройматериалов: ребята вылавливали плавник – упущенные на лесосплаве бревна, которые прибивало к берегам залива возле ББС. В результате спасали местную природу от ошибок промышленной деятельности человека и получали бесплатный, уже срубленный лес. Иногда в ход шли брошенные деревянные бараки – несколько лет назад в них жили зэки, присланные под конвоем на лесоповал в глухие уголки Кольского полуострова. Остатки одного такого барака сохранились на Круглом озере и поныне.

Ребята, приехавшие на практику, брались за помощь станции с большим энтузиазмом, о чем сегодня можно судить по «Книге отзывов о работе Беломорской биологической станции МГУ», хранящейся в архиве у Натальи Михайловны Перцовой.

4 АВГУСТА 1952 ГОДА.
«Многие говорят, что на севере холода и туманы, дожди, вьюги, комары и всякие другие неприятные вещи. Чепуха! И еще раз чепуха!

Север не для белоручек, лежебок, лентяев, искателей приключений и трусов. Эта часть страны для закаленных, смелых, настойчивых, неунывающих и не боящихся никаких опасностей людей. Этот уголок земли для жизнерадостных, мечтающих о будущем и живущих настоящим людей.  Здесь не боятся, что негде жить, нечего будет есть, нет постелей и всяких удобств!

Мы прожили здесь 2 недели  и уже так много сделали, что трудно себе представить, что это в человеческих силах! Мы надеемся, что скоро здесь создастся одна из лучших в Советском Союзе, а то и в мире биостанций».

Юдина, Савичева, студентки московского областного Педагогического Института.

14.08.52
«Мы были на ББС летом 1952 года. На наших глазах биостанция росла и расширяла свою деятельность. Был спущен на воду «Персей», из Пояконды перевезен весь основной груз( стекло, цемент, кирпич)ящики с оборудованием. Шифер), отделаны верх дома и кубрик, сарай        превращен в светлую и удобную лабораторию на 9 мест, построен склад,  переплавлены бревна из Ермолинской губы, начались работы по строительству террасы основного дома – все это за 2 месяца».

И. Литвинова, эмбриолог, Л. Пучинская, физиолог животных

Первые стройотряды. 1957 – 1960 годы.

Приезжавшие на станцию гости и студенты с самого начала занимались строительством, ремонтом, починкой – словом, всем, что требовалось в те трудные годы, вдохновляемые лишь одним порывом: поддержать молодую, только встававшую на ноги биостанцию своим трудом и энтузиазмом.

Однако директор очень скоро понял, что может и должен рассчитывать на более организованные приезды своих помощников, чтобы развернуть дела по-настоящему.

Рассказывает Нина Леонтьевна Семенова

«Когда зимой мы собрались уезжать с биостанции, то Николай Андреевич нам сказал: «Ребята, может быть, вы соберете компанию, которая приедет сюда на лето? Я найду средства оплатить вам дорогу. И кормить вас будем бесплатно. А то дел очень много, рук не хватает». И тогда Боря Виленкин с Игорем Успенским летом 1957 года собрали первый стройотряд, еще неофициальный. (Первый официальный стройотряд был в 1958 году). Название – «стройотряд» — дал Николай Андреевич. И конечно, это тоже было незабываемое лето. Был стройотряд первого и второго курса. С нашего второго курса было две Тани, две Нины, две Семеновых и Сережа Мунтян бригадир. Нина Еременко ботаник, Таня Силова – тоже с ботаники. Боря Виленкин и Боря Пшеничный сочинили тогда две песни – «Океан» и Святую Марию». И музыка, и слова – их от начала до конца.

В те времена стройотряд приезжал всегда точно 15 июля. И первое, что делал – это ложился на горку, которая идет за жилыми домами к озеру. А потом полз по черничнику, потому что к 15 июля черника была уже спелая. Такой был ритуал.

Циркулярная пила в то время стояла под ветряком. Там работала Эля Извекова, Боря Мухамедов. И вот Борька себя резанул пилой по руке. Такое впечатление, что отрезал руку. Извекова хлопнулась в обморок. А Борька ничего… Оказалось потом, что вовсе не отрезал – руку вылечили.

Тогда уже работала первая половина столовой – левая. На завтрак стройотряд не опаздывал, потому что можно было остаться голодными – на работу опаздывать было нельзя. Летом 1957 года начали строить пилораму (запустили ее в 1958 году). Кроме того, строили центральную часть лабораторного корпуса, какие-то сараи под дрова. Сделали первый водопровод – подвели воду с озера к столовой. Сейчас там, где стоят «Клопиные выселки», до сих пор виден водовод, который мы прорубили в скале. А наша группа второкурсников еще и построила кинотеатр «Баляноглотус». По замыслу этот сарайчик был отведен под солярку. Но пока ее не заняли, из Пояконды приезжал механик и крутил там кино. Вообще есть такое животное баляноглоссус, но первокурсники переименовали его в баляноглотуса и повесили вывеску над «кинотеатром». С самых незапамятных времен на биостанции любили давать названия».

ПРИКАЗ ПО БЕЛОМОРСКОЙ БИОСТАНЦИИ МГУ 21 АВГУСТА 1957 ГОДА.

Студенты биолого-почвенного факультета МГУ Мунтян С.П., Еременко Н.И., Семенова Н.Л., Семенова Т.Н., Веселова Т.Д. и Хмелевская Т.Д. по время пребывания на Беломорской биостанции МГУ в составе строительной бригады приняли активное участие в работах по строительству и воссозданию биостанции и внесли существенный вклад в дело укрепления производственно-технической базы биостанции.
Приказываю:

1. За активное участие в работах по строительству и воссозданию биостанции объявить благодарность.
2. Имена Мунтяна С.П., Еременко Н.И., Семеновой Н.Л., Семеновой Т.Н., Веселовой Т.Д. и Хмелевской Т.Д внести в почетную книгу строителей биостанции.
3. Довести эти сведения об отличной работе комсомольцев до комитета комсомола МГУ.

В 1958 году на биостанции побывало несколько групп иностранных студентов, оставивших свои записи в «Книге отзывов о работе Беломорской биологической станции МГУ».

13.06.58
«В эти часы расставания трудно найти слова, чтобы выразить наше волнение, наши чувства, да особенно нам, китайцам, мешает еще язык. Эти 11 дней равны многим месяцам по полученным знаниям. Какие здесь замечательные люди! С первого же дня они поразили нас своим энтузиазмом и трудолюбием. Это самые простые, но великие люди. Каждый из них достоин важной награды. Они напоминают нам многих героев романов, повестей, которые издавна воодушевляют нас. Беломорской биостанции принадлежит великое, славное будущее.
Китайские студенты-палеонтологи:

• Ван Пин-сянь
• Вин Кэ-лян
• Цю Чжань-сян
• Юань кэ-синь
• Чжо Си-Цзинь»

Запись от 15.07.58 содержит длинную надпись на въетнамском и короткое пояснение на русском: «Я повторяю, что мне очень нравятся коллектив биостанции и «душа» этого коллектива, товарищ Николай Андреевич!»

Запись от 17.07.58 – на итальянском. Рядом прилагается перевод: «Какое огромное впечатление произвели на меня эти северные места, которые так сильно отличаются от итальянской природы. Коллектив тут был прекрасен. Особенно мне понравилась общественная работа. «Настал час разлуки, и путешественникам волнует сердце тот день, когда они казали дорогим друзьям «прощай»( из Данте)
Трентро Роже Trentro Roge,Неаполь»

Расширение практики, расширение строительства

В 1960 году возникла идея привлечь на Беломорскую биостанцию недавно организовавшуюся кафедру биофизики физического факультета. Эта идея возникла не случайно – в ее основе стояли выпускники биофака Наталья Ляпунова и Симон Шноль.

Младшая дочь известного математика А.А. Ляпунова, Наташа Ляпунова в этот год только закончила факультет и из-за рождения сына не распределилась, как все ее однокурсники…

Энергичная, яркая, решительная, Наташа смогла организовать и вести эту практику в соответствии с лучшими традициями биофака в течение почти 10 лет. Она ненамного превосходила своих учеников возрастом, но гораздо больше их успела узнать, пережить, с детства была наделена роскошью общения с выдающимися людьми, вовлеченными в орбиту ее отца. Наташа успела даже испытать угрозу стать жертвой режима, к счастью, по счастливой случайности так и не реализовавшуюся: в тот день, когда в партийной организации биофака слушали  «дело сестер Ляпуновых», в Москву уже съезжались делегаты ХХ съезда.

Этой хрупкой белокурой девушке с мальчишечьим характером и зажигательным темпераментом можно было доверить большое дело. К счастью, Наталья Ляпунова обладала еще и удивительной организованностью человека из научной семьи с устойчивыми традициями, которая заставляла ее все эти годы вести дневники, сохранившие для нас события тех далеких лет буквально по дням и часам.

Дневник Натальи Ляпуновой

30.06.1960, ПЯТНИЦА.
Поездом 48 в 8:45 вечера отбыли с Ленинградского вокзала.

2.07.1960, СУББОТА
В 9 часов утра, с опозданием на час, поезд прибыл на станцию Пояконда. Стоянка поезда по графику – 2 минуты. Их нам не хватило для разгрузки. Пришлось останавливать поезд стоп-краном. Нашу телеграмму, посланную на Чёрную речку, на станции не получили. Но нам повезло – с этим же поездом приехал на ББС ещё один молодой человек, его встречал большой новый бот. Он всех нас забрал. В  час дня мы уже были на ББС. Н.А. Перцов про нас уже знал – перед нами приехали из Пояконды за рабочими.  К нашему приезду уже были поставлены две палатки. В них поселили студентов – по 7 человек. Нам предоставили для работы лучшую лабораторию, в средней части большого лабораторного корпуса.

В 5 часов вечера Николай Андреевич провёл с группой беседу. Рассказал об истории создания биостанции, о порядке работы станции в настоящее время, о правилах поведения.

В 6 часов мы приняли участие в общественных работах: девочки приводили в порядок оборудование в лаборатории, ребята занимались уборкой территории и корчёвкой камней. С нашим приездом общественные работы сильно оживились. До этого на станции было всего 27 человек, причём 13 из них приехали за день до нас – это группа эмбриологов 4 курса. На нас Николай Андреевич возлагал большие надежды.
Вечером по радио транслировали концерты: Первый Чайковского, Пятый Бетховена. Было очень приятно.

4.07.1960, ПОНЕДЕЛЬНИК.
9 часов – первое занятие в лаборатории, вводная беседа «Океан как среда обитания».

5.07.1960, ВТОРНИК.
9 часов – лекция Белоусова, «Современные проблемы эмбриологии в связи с теми объектами, которые можно наблюдать в районе ББС».

17.07.1960, ВОСКРЕСЕНЬЕ.
На весь день Николай Андреевич устроил поездку на «Научном» в море. Предполагалась высадка на острове Кастьян. Однако потом планы изменились. Приехали на остров Наумиху: это скалистый безлесный остров в открытом море. Масса новых ощущений и впечатлений. На острове в большом количестве гнездятся чайки, крачки, гаги. Нашли гнезда гаги с кладками – 5 голубых яиц, с молодыми выводками. Птенцы чаек в самом забавном возрасте – бегают, но ещё не летают. В гнёздах чаек по 2 коричневых крапчатых яичка. На каждом шагу рискуешь на них наступить. Много морошки и черники. Можжевельник – стелющийся, основной «лес» в 30 см высотой. Нашли пресноводные ванны, густо населённые беспозвоночными. Около самой кромки воды – забавные морские аквариумы.

Купались в море. Вода тёплая, скала выглядела как на Черноморском пляже – вся усеяна загорающими телами. Плавали с масками и ластами. Возвращались довольные и усталые, при сравнительно сильном ветре. Большие волны дополняли остроту ощущений. Вечером первый раз играли на построенной нами площадке в волейбол.

5.07.61 СРЕДА.
Лекция О.Е. Вязова «Основы иммунологии». Работы группы «академиков». Переговорила с Г.В. Никольским о теме беседы. Остановились на вопросах: вид, популяция, регуляция численности, прогнозы численности. Кибернетический подход к популяции. Популяция как саморегулирующаяся система.

Как-то физики отнесутся к идеям об адекватности изменчивости? К отсутствию случайной изменчивости?

15.07.61. СУББОТА.
Вчера вечером состоялись-таки рыбные соревнования. Ажиотаж был жуткий. Спортивный азарт – на самом высоком уровне. Шуму и волнений было больше, чем за все прошедшее на ББС время. В море вышли все лодки с полными командами. И даже на доре N 1 Сева собрал «старшую ББС» — взял всех, кто ни разу до сих пор не рыбалил и «академиков».

Как гребли! Как кричали! С каким азартом ловили! И как к 12.30 летели назад! Особенно много ору стояло, когда подходили опаздывающие – было условие соревнований снимать по скольку-то граммов улова за каждую минуту опоздания. Последняя лодка пришвартовалась ровно в 12.30!

На пирсе судейская коллегия принимала улов, взвешивала, оглашала результаты.
Мы привезли 17 кг 800г, у нас было больше всех трески – и самой крупной… Нас переплюнули строители – у них было 18 кг 500г. Они взяли первое место, мы ( это физики-1 – Игорь, Римма, Лиза, Володя Стеблин и я ) – второе».

МИНИСТРУ ПУТЕЙ СООБЩЕНИЯ СССР
тов. Бощеву
Московский ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени Государственный университет имени М.В. Ломоносова в 1958-1960 годах обращался в Министерство путей сообщения СССР с просьбой установить остановку пассажирских поездов четного и нечетного направлений на ст. Пояконда Октябрьской жел.дор., в районе которой расположена Беломорская Биологическая станция МГУ. Идя навстречу просьбе университета, Министерство путей сообщения обычно устанавливало такую остановку поездов на летний период. Контингент приезжающих на ББС научных работников, профессоров, преподавателей и студентов МГУ и других ВУЗов и институтов страны с каждым годом растет, а железная дорога продолжает оставаться в этом районе единственным путем сообщения.

В СВЯЗИ С ЭТИМ МОСКОВСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ ПРОСИТ ВАС О НИЖЕСЛЕДУЮЩЕМ:

1. установить на ст.Пояконда Октябрьской жел.дор. одноминутную остановку всех пассажирских поездов четного и нечетного направления как в летний, так и в зимний периоды 1961-1962 гг.
2. По возможности предоставить право Московскому университету бронировать телеграфом или по предварительной заявке через Мурманское отделение Октябрьской жел.дор. места на пассажирские поезда от ст. Пояконда.

РЕКТОР Московского университета, академик   /И.Г. Петровский/

Стали постоянной традицией и научные сборники — II том трудов Беломорской Биологической станции МГУ вышел в 1963 году совместно с Трудами Кандалакшского заповедника.

Строительство аквариалки

В 1963 году начала вплотную осуществляться давняя мечта директора – строительство аквариального корпуса – кирпичного лабораторного здания с морским водопроводом, которое позволило бы изучать морскую фауну в совершенно иных условиях, чем прежде.

Николай Андреевич хорошо понимал важность строительства каждого деревянного дома и сарая в поселке ББС за Полярным кругом, но в душе его всегда не остывало желание, чтобы на его биостанции все было не просто так, как положено, но было что-то выдающееся, необыкновенное — такое, чего нигде больше нет. И воплощением этой мечты стал аквариальный корпус.

Ради него директор изменил своей многолетней традиции проводить весь отпуск в Москве, в хождении по инстанциям, в добывании материалов и оборудования для биостанции. В этот год он первый раз в жизни отправился летом на юг, но не для отдыха, а чтобы изучить устройство морского водопровода на родственной биостанции.

К тому времени Перцов добился, что решение о строительстве аквариального корпуса было одобрено на биологическом факультете МГУ. Весной 1963 года в Совет народного хозяйства  Северо-западного административного экономического района поступило официальное письмо от руководства МГУ с просьбой выделить фонды и дать указание об отгрузке строительного кирпича в количестве 300 тысяч штук с Летнереченского завода для Беломорской биостанции. Это было самое крупное материальное вложение университета в биостанцию, несравнимое с финансированием всех других строительств, которые осуществлялись за счет изыскания директором внутренних ресурсов.
7 марта в Пояконду прибыли первые 5 малых платформ с кирпичом. Но заветное начинание сразу же постигла неудача: в тот год были большие заносы и долго держалось оледенение, так что выгружать кирпич на ветке биостанции было невозможно.

Отгрузку кирпича временно прекратили и перенесли на третью декаду мая, когда была открыта навигация и установлено нормальное сообщение ББС со станцией Пояконда. Кирпич предполагалось перевозить на судах(трасса тогда еще не существовала, да и позже для серьезных перевозок не использовалась). Плавсредств для такой массовой перевозки грузов на станции явно не хватало.

По просьбе Перцова в марте 1963 года ректор МГУ И.И. Петровский обратился в Главный штаб Военно-Морского флота с просьбой о безвозмездной передаче с баланса на баланс одной несамоходной сухогрузной баржи из числа неликвидных или снятых с вооружения. Главный штаб ВМФ ответил согласием передать несамоходную сухогрузную баржу БСН-358150 типа СБ-150 из состава Северного флота. Однако для передачи баржи безвозмездно необходимо было распоряжение Совета Министров СССР, и 27 мая 1963 года Петровский обращается в Совет Министров СССР.

В архиве биостанции хранится копия этого письма ректора МГУ, на которой 4 июня 1963 года была поставлена виза А. Косыгина: «Согласиться». Нельзя сказать, что дела делались медленно!

В конце августа 1963 года баржа была доставлена на биостанцию капитаном Субботиным. На ней перевозили кирпич, который грузили вручную в Пояконде силами стройотряда, и таким же образом разгружали на биостанции.

Директор готовился к разворачиванию масштабных работ. Хотя предполагалось, что основное строительство будут вести профессиональные рабочие, труд которых оплачивал университет, Перцов полагался в первую очередь на своих главных помощников – ребят из стройотряда.

Прокладка ЛЭП

Почти одновременно со строительством аквариального корпуса была задумана прокладка линии электропередач – было ясно, что без электричества настоящего строительства не поднять. Чтобы начать эти работы, нужно было прежде всего получить разрешение местного начальства.

31 МАРТА 1964
НАЧАЛЬНИКУ ЛЕСНОГО ОТДЕЛА ЧУПИНСКОГО ЛЕСПРОМХОЗА, тов. Комиссарову А.Н.
Беломорская биологическая станция Московского Государственного университета по плану на 1964-65 г.г. должна обеспечить прокладку высоковольтной линии от ст. Пояконда, Окт. ж.д., протяженностью 17 км. В мае биостанция должна приступить к разметке трассы и прорубке просеки шириной 12 м.

В связи с вышеизложенным Беломорская биостанция МГУ просит Вас дать разрешение на прорубку просеки для прокладки высоковольтной электролинии и сообщить порядок реализации и уборки вырубаемой древесины. С Вашего согласия биостанция могла бы приобрести вырубаемую древесину для своих нужд.

Директор Беломорской биостанции МГУ Н.А. Перцов

Разрешение было получено, и в следующем году началась прорубка просеки вдоль будущей ЛЭП. В плане работ на 1965 год значится «прорубка просек для трассы электролинии до западной территории биостанции», в перспективном плане на 1965-1966 годы планируется осуществить проектирование, трассировку и прокладку высоковольтной электролинии от Пояконды до биостанции протяженностью 17 км. Однако дела продвигались более медленно, чем это хотелось директору – он всегда торопился, то ли чувствуя, что отпущено ему не так уж много времени, то ли сознательно ставя себе и коллективу задачи, превышающие реальные возможности, чтобы, пытаясь дотянуться до них, сделать максимально много. В плане на май 1967 года по-прежнему значится «рубка просеки от Березовской дороги», но теперь с конкретным указанием: «ежедневно не менее 300 погонных метров просеки». Зимой и весной прорубали просеку и вывозили трактором срубленные деревья рабочие биостанции, летом и в начале осени – стройотряд.  Деревья покрупнее оставляли на трассе и потом использовали для опор ЛЭП. На расчищенных участках параллельно шла подготовка ям под опоры.

Рассказывает Наталья Михайловна Калякина

«Директор однажды задержался в Москве, у него нашли гастрит или язву и нужно было подлечиться. А летом приехал стройотряд школьников, и некому было вести его: Татьяна Беэр тогда работала на пилораме, другие сотрудники были заняты. И я сказала, что возьму ребят на себя. Мы начали делать ямы под ЛЭП. Расстояние между ними должно было быть 50 м. И нужно было максимум метр отступать в ту или другую сторону. Мы старались соблюдать это правило, но вскоре вышли на такое место, где были большие валуны, и  в некоторых местах яму было выкопать очень трудно. Тогда разводили костер, и  часа три нагревали камень таким образом, а потом на это место выливали ведро холодной воды – ее тащили с биостанции – и порода раскалывалась от перепада температур. Какие-то куски отскакивали, и мы выбивали на этом месте нужный нам объем, чтобы поставить опору. Когда попадали на нормальную осадочную породу,  то ямы вырывались легко. Так недели три я с ребятками ходила на задание».

Во время этих работ ребята сделали настоящее открытие, которое описана Наталья Михайловна Калякина в своей брошюре « Очерки о природе Белого моря». Коля Сальников, работая на эскаваторе между 6 и 7 опорами ЛЭП, стал копать в русле ручья в поисках гальки, черпнул в очередной раз ковшом и обнаружил разноцветные слои глины: красноватый, зеленоватый. Заинтересовались, стали копать глубже — пошел ракушечник, за ним голубая глина. Оказалось, что обнаружили бореальную линзу – пласт с палеонтологическими останками четвертичного периода.

В это время на биостанцию все чаще стали приезжать математики и физтехи: обычно уже вполне солидные ребята – старшекурсники, которые многое умели, были более способны к выполнению технических задач. Большинство их однокурсников уезжали в официальные строительные отряды, где неплохо зарабатывали. Сюда же, на биостанцию, попадали те, кто выше заработков ставил возможность увидеть новые необычные места, дух бродяжничества, дружбы, взаимопомощи – то, что в те годы называли чуть претенциозным словом «романтики», столь немодным теперь.

Рассказывает Володя Майоров

«Мы, восемь человек физтеховцев, поехали 1-2 июля на ББС. Это был запоздавший июньский заезд. Я до того никогда не был на Севере, и мне было  очень интересно посмотреть на него. Я представлял себе это так: свинцовые волны, низкое небо, мы подходим на большой шлюпке к покрытым мхом скалам. Идет мелкий дождик, и мы по этим скалам тянем провода для линии электропередач.

Поехали мы на поезде, который приходил в Пояконду где-то в половине 9 го вечера. И полпути примерно от Петрозаводска было все так, как я себе представлял. Проезжаем Медведь-гору – все по-прежнему: и дождик, и низкое небо. Но вдруг где-то от Кеми небо очистилось. Подъезжаем к Пояконде – чистое небо, солнце еще высоко, что непривычно для москвичей.

Сразу же к нам подбежал парнишка, который спросил, на биостанцию ли мы, и проводил нас по мосточкам к пирсу. Тогда Пояконда была процветающим поселком, там же был леспромхоз, народу было много, каменный кирпичный вокзал едва ли не единственный на длинном участке – в Лоухах и Кандалакше были еще деревянные.

Пришли к пирсу – стоит катер. Погрузились, отошли, пошли мимо островов. И тут мы просто остолбенели: голубое небо, синяя вода, сбоку солнце освещает стволы деревьев, так что золотистые горят островки. А в воде рядышком плавают черви с ворсинками – нереисы. Смотрю, рот разинув, не ожидал ничего подобного, никогда не видел. В таком состоянии и пребывал почти до самой биостанции, когда в Ермолинской губе подошла к нам лодка со школьниками, они выгрузились на катер, подняли страшный шум, гам. Ими руководил Юрий Лысов. Ребята были все амбициозные, казались крайне несимпатичными, например Саша Гнедин, с которым я потом через несколько лет подружился.

На станции был уже из наших Виталик Завьялов.

Мы приехали вечером, сначала нас поселили в Вороньей слободке на втором этаже ( домик рядом со столовой слева). Нам выделили крохотную комнатку, и мы зажили там впятером.  Девушек наших сразу поселили в Вероне.

На следующий день Николай Андреевич нас собрал на инструктаж и сказал, что здесь действуют строгие правила: после 11 вечера никакого хождения по станции, это строго, все спят, со станции в одиночку не уходить, если уходите куда, сообщать ( непонятно кому), на пирс не выходить, дежурную лодку не брать. И сразу же была рассказана история про некоего стройотрядовца, школьника или первокурсника, который, прослушав инструкцию, сразу же пошел на пирс, завел лебедку, попытался что-то поднять, но не получилось, получил предупреждение, но не внял, а взял дежурную лодку и поплыл на Великий. Когда возвращался обратно, был отлив, и лодка села на камни, которые выдаются над водой во время отлива. Просидел два часа там до прилива, а когда прилив поднял лодку, его сняли и в 24 часа с биостанции отослали, оплатив билет только в одну сторону. Вот такая история назидательная.

Кроме того, запрещалось топить печи, этим могли заниматься только специально выделенные люди. Это правило тоже до конца не выдерживалось. Нельзя было также пить спиртное. Но тогда и находить-то его было трудно, и летом царил на биостанции настоящий сухой закон.

В этот заезд мы много что делали, но началось все с рытья ям. Мы были люди технически образованные, грамотные и достаточно взрослые. Директор с нами говорил строго, сурово, и в стройотряде проходил шепоток, что не дай Бог попасться ему на глаза нарушающим правила, любое нарушение он немедленно пресечет и нарушителю не поздоровится. Так что дисциплина действительно царила железная.
Были, конечно и ниспровергатели дисциплины, тот же Саша Жданов, которого Николай Андреевич выгонял с биостанции еще студентом то ли три, то ли пять раз. Но при всем при том он его очень любил, и Саша всегда возвращался».

Нарушителями дисциплины, причем вошедшими в анналы легенд биостанции, почти сразу же стали и физтехи. Дело в том, что для того, чтобы поселить их впятером в отдельной комнате на первом этаже Вероны, из  этой комнаты выселили школьников, которые в ней жили – в Огарки, где поставили кровати. Школьники были очень недовольны и решили отомстить. Они решили так натопить в комнате физтехов, чтобы нам там невозможно было жить. Володе Майорову передавали, что они приговаривали: «Мы им тут Ташкент устроим!». По слухам, там был Гнедин, Дима Богданов, Рыбаков. И натопили до такой жары и  духоты, что под вечер просто дышать было нечем. Миша Ушаков, товарищ Майорова, услышав, как школьники толковали про «Ташкент», страшно разозлился: «Я им покажу Ташкент!» Налил воды в шайку, пошел и плеснул в печку. Дальше Николай Андреевич рассказывал так: «Печка хряснула и подпрыгнула на полметра».

Рассказывает Володя Майоров

«Я был в это время в комнате, но никакого прыжка не заметил, а раздался страшный треск, грохот и по всей печке сверху донизу прошла щель. Конечно, я Николаю Андреевичу никогда не возражал во время устной передачи этого события, но прыжка, честно говоря, не заметил. А поскольку там еще были подложены полешки и они не догорели, то Миша стал вынимать эти полешки и выбрасывать на улицу. Так или иначе, слух о происшествии просочился до директора. Он пришел, посмотрел на трещину и спросил: «И кто же это тут такой умный?». Миша тут же стал говорить о том, какие ужасные эти школьники, а Николай Андреевич ему: «А печка при чем? В нее все равно нельзя воду лить». Я боялся, что нас выгонят тут же, но этого не случилось: директор понял, что мы по глупости это сделали. Но историю эту он потом рассказывал много лет, она стала ритуально-назидательной. В разные годы печка подпрыгивала от 20 см до полметра».

Флот биостанции

На эмблеме биостанции, появившейся в 70-е годы, изображен парусный кораблик с заглавными буками «ББС» в качестве парусов. Это не случайно – корабли на станции любили и ценили.

С ними была связана не только особая романтическая атмосфера, но и расширение возможностей научной работы, увеличение объема строительства. Не стоит забывать, что до прокладки трассы морской путь был главным для подвоза любых грузов, для доставки людей на биостанцию, то есть едва ли не единственным способом сообщения с «материком». Первый корабль под гордым названием «Персей», «пенсионер» флота МГУ, был получен еще П.В. Матекиным до вступления  директора в должность, и в течение 10 лет корабли постоянно приобретались тем или иным способом. В 1955 году Л.А. Зенкевич обратился к И.Д. Папанину, с которым он был в дружеских отношениях, с просьбой помочь приобрести корабль. Тот ответил согласием, ректорат МГУ выделил средства, и уже в 1956 году на станции появился лоцманский бот «Ломоносов», немало послуживший для научной работы. В 1960 году с помощью Льва Александровича, привлекшего к содействию адмиралов И.С. Исакова и С.Г. Горшкова, а также министра рыбной промышленности А.А. Ишкова, на станцию были безвозмездно переданы два рейдовых катера.

Один из кораблей Николай Андреевич получил в подарок от капитана. Согласно легенде дело было так: недалеко от ББС в бухте стояло на рейде небольшое военное судно. В день в день Военно-морского флота Николай Андреевич собрал небольшой отряд, состоящий в основном из голосистых девчонок, и отправился в бухту на своем катере.

Рассказывает Наталья Михайловна Калякина

«Мне рассказывали, как однажды необычно встретили на станции День военно-морского флота. Было это в 1958 году. Тогда был стройотряд, где был Левушка Белоусов, потом ставший замечательным ученым, Галя Самонина и еще человек 7-8. Левушка Белоусов был человек страшно ответственный, и если рабочая смена длилась не 8 часов, а больше, то он всегда ее до конца отрабатывал. А когда вечерело, все возвращались из столовой и заваливались отдохнуть, а он мчался на литораль, сам вычисляя время приливов и отливов – никаких таблиц у нас тогда не было. Левушке было важно собрать гидроидов и отнести в лабораторию, смотреть, как они развиваются, размножаются. Если малая вода была в 4-5 часов утра, то и это время он использовал, чтобы взять материал. Он всегда с нетерпением ждал воскресенья, чтобы уже вечер субботы и все выходное время посвятить целиком своим гидроидам. В воскресенье завтрак обычно был на час позже. И вот как-то в воскресное утро  Левушка уже сидит за бинокуляром, и вдруг открывается дверь, входят две наших комсомолки крупных форм – Галя Самонина и Аня с физиологии и прямо направляются к нему. Левушка спрятал голову в плечи, но помнит: сегодня-то воскресенье, меня голыми руками не возьмешь! Они говорят: «Левушка, кончай, идем в столовую, через полчаса отходим на катере!» «Что, как, почему? — испуганно спрашивает потрясенный студент. — Сегодня же воскресенье!»

«Да, воскресенье, поэтому завтрак не отменяется, но после завтрака мы все вместе идем в Лобаниху». А в Лобанихе стояли военные суда, какое-то небольшое подразделение. Левушка засуетился, завилял. «И не подумай отказываться, — гремят девчонки, — ты у нас только второй из мужчин (ну, а первый, конечно – Перцов)! Нас 7 девчонок, а ты что – не можешь нас поддержать, ты что – не мужчина, не моряк? Это ведь и твой праздник!»

Ну, дисциплина есть дисциплина. Вздохнув, Левушка сворачивает свою работу. И вот стройотряд влетает в бухту с флагом, с песней. Морячки никого не ждали, никак особенно не праздновали, все по-граждански пребывали кто в чем. И вдруг какой-то катер прет прямо в бухту военную. Командир вылезает, подтягивая штаны и заправляя рубашку. Директор к нему мчится на катере и уже отдает рапорт, приложив руку к своей капитанской фуражке: «Разрешите в связи с праздником вступить на вашу территорию!» Тот растерянно: «разрешаю». Директор оборачивается на свою команду, вытянувшуюся на палубе, достает баян, и все подхватывают хором: «Якорь поднят, вымпел алый реет на  флагштоке, краснофлотец, славный малый, в рейс идет далекий…» Тихо обалдели морячки, выпрямившись, кто как мог. Песню ребята хорошо знали, исполнили, как следует. Тут же подтянулись и остальные, пригласили на берег, был большой праздник, долго не хотели отпускать, моряки давно не видели девичьих лиц, так что был полный успех.

А Левушка-то ездил в стройбригаду только ради своих гидроидов и вот как провел единственный выходной».

Концерт, который устроили стройотрядовцы военным морякам, так растрогал сердце капитана, что тот сказал директору : «Проси чего хочешь». Директор не растерялся: «Хочу твой корабль». Тот кивнул: «Мой – не могу, но такой же списанный – получишь».

Все это были в основном небольшие суда водоизмещением не более 40 т. В 1962 году Николай Андреевич докладывал:
«Флот станции состоит из судов небольшого тоннажа, моторных и гребных шлюпок. Для выходов за пределы Великой Салмы, в Кандалакшский залив, где станция ведет свои основные работы, используется морской гидрографический, снабженный эхолотом промерный бот «Научный» водоизмещением 36 т и морской бот типа лоцманского «Ломоносов» водоизмещением 22 т. Для работ в мелководных заливах, бухтах и губах имеется рейдовый гидрографический промерный бот «Биолог» водоизмещением 5 т и три открытых вельбота водоизмещением по 3 т каждый».

В 1966 году директор задумал получить для станции настоящий большой корабль, пригодный для работы в открытом море. Довести это предприятие до конца потребовало у него огромного напряжения сил.  Еще в мае 1966 г. по его  просьбе декан биолого-почвенного факультета Н.П. Наумов обратился к ректору МГУ академику И.Г.Петровскому с прошением о приобретении нового судна для Беломорской биологической станции, так как имевшиеся в то время на станции суда «Научный» и «Ломоносов» согласно предписанию Инспекции Морского Регистра подлежали списанию в 1967 году. Предварительно Зенкевич через И.Д.Папанина получил неофициальное согласие Министерства рыбной промышленности о том, что имеется свободный (подготовленный для государства Гана, но почему-то не купленный им) средний Черноморский сейнер водоизмещением около 100 тонн. Приобретение нового судна с баланса на баланс не требовало выделения дополнительных штатных единиц, так как команды судов «Научный» и «Ломоносов» в количестве 9 человек могли полностью обеспечить эксплуатацию нового судна.

Петровский выразил свое согласие и направил соответствующее письмо Министру рыбной промышленности А.А.Ишкову. Переговоры велись около года, но необходимые формальности наконец были улажены, от Министерства рыбного хозяйства СССР было получено извещение о безвозмездной передаче судна.

Рассказывает Галина Ефимовна Самонина

«Я участвовала в перегонке сейнера на ББС. От Москвы до Беломорска мне удалось пройти на сейнере, потом пришлось сойти, потому что моя дипломница из Вьетнама защищала диплом, но была очень слабая девочка, мне пришлось сидеть в рубке и писать за нее диплом. В перегонке сейнера принимали участие и отец Субботина – он был потомственный капитан, и его сын. Я очень просила Алексея Ивановича, чтобы по дороге он остановился посмотреть два монастыря. Но он разбудил меня утром и сказал – посмотри, вон они сейчас скроются за горизонтом, помаши им рукой. Его отец не разрешил делать непредвиденную остановку, это было не положено.

Мы проходили через все шлюзы, которые были еще очень старые, деревянные. С нами был один студент, работавший матросом, и в одном месте на шлюзах он должен был забросить наверх конец, но у него это никак не получалось. Это было довольно высоко, метров шесть, наверху стояла женщина, которая должна была ловить конец. И она так материла бедного парня, что у него ничего не выходит».
Наконец красавец-сейнер прибыл на биостанцию. С его приобретением станция словно поднялась на новый перспективный уровень, как в материальном отношении, так и в отношении исследовательских возможностей. 

Рассказывает Наталья Михайловна Калякина

«Сейнер сошел со стапелей Азово-Черноморской флотилии. Он был первоначально изготовлен для государства Гана, но то ли отказались от него заказчики, то ли наши отношения как-то расстроились. Так или иначе, это было великолепное судно, как по своим ходовым качествам, так и по внутренней отделке: там всюду были медные и латунные детали, панели полированного дерева. По слухам, когда его только спускали для пользования, на нем были комплекты голландского постельного белья, верблюжьи одеяла, турецкие ковры в столовую, кают-компанию и капитанскую каюту. Многое по дороге команда разворовала, но ковры сохранились. Их время от времени вывешивали сушить, это забавно выглядело, когда судно стояло у пирса. 

Капитан Субботин сам был очень порядочным человеком и ничего себе не брал, но на то, что команда подворовывала, смотрел сквозь пальцы – на флоте то было не редкость.

Так вот, сейнер был сделан для государства Гана, которое, как известно, находится недалеко от экватора. Поэтому на нем не было системы отопления, а была система принудительной вентиляции. С вентиляцией боцман справился очень просто: заткнул ее ватником. Что же касается отопления, то и эту проблему для себя лично он решил: взял кирпич, прикрутил к нему проводки и засунул в розетку, так что кирпич раскалился докрасна, и у него в каюте стало жарко, как в бане. Боцман был очень хозяйственный человек, у него ничего не пропадало и ничего, бывало, так просто не выпросишь. А если во время рейса оставишь какие-нибудь мотки лески или веревки на палубе, глядишь, они через некоторое время исчезнут. Но когда было что-то нужно для дела, он всегда извлекал из своих запасов нужную вещь и делился незамедлительно.

Несмотря на свое тропическое происхождение, сейнер начал служить биостанции верой и правдой. Стали возможны не только выходы в Белое и Баренцево моря, как раньше, но и большие настоящие рейсы».

Практика первого курса

Еще одной мечтой директора, вместе с ведущими преподавателями кафедры зоологии беспозвоночных и сотрудниками других кафедр, была организация беломорской практики для студентов, окончивших первый курс биофака, особенно для кафедр зоолого-ботанического направления.

ПРИКАЗ ПО БИОЛОГИЧЕСКОМУ ФАКУЛЬТЕТУ МГУ N 69-Б ОТ 18 МАРТА 1971 Г.
В целях улучшения организации учебной и научной работы, проводимой факультетом на базе Беломорской биологической учебно-научной станции создать при биостанции учебно-научный Совет в следующем составе:

1. Перцов Н.А., директор биостанции – председатель Совета
2. Соин С.Г., профессор – заместитель председателя Совета
3. Качанова-Львова А.А., ассистент – секретарь по учебной работе
4. Лебедев Л.И., ассистент – секретарь по научной работе.

(В Совет также входили Богоров В.Г., Попова Т.И., Никольский Г.В., Кудряшов Б.А., Белоусов Л.В., Федоров В.Д., Беклемишев К.В., Курелла Г.А., Вехов В.Н., Свешников В.С., Самонина Г.Е., Семенова Н.Л., Левицкий В.Н., представители парткома, представители профкома и комитета ВЛКСМ)

НА СОВЕТ ВОЗЛАГАЕТСЯ

1. Разработка и обеспечение программ летней практики и рекомендаций о порядке ее проведения
2. Рассмотрение заявок на рабочие места, поступающие от кафедр факультета и других учреждений и рекомендации о распределении контингента работащих на биостанции по срокам
3. Координация научных исследований, проводимых кафедрами и лабораториями факультета.
4. Разработка предложений и рекомендаций по материально-техническому оснащению биостанции.
5. Заслушивание и обсуждение отчетов руководителей студенческой практики и руководителей научных работ, обсуждение подготовки к печати научных статей, выполненных на базе биостанции.

Общее руководство  работой Совета и контроль  за реализацией предложений и рекомендаций, разработанных Советом, возложить на зам. Декана факультета по научной работе, доктора биологических наук В.Д. Ильичева

Декан биолого-почвенного факультета МГУ, профессор Г.В. Добровольский, 17.03.71

В преддверии организации практики в 1971 году были проведены несколько собраний совместно с представителями факультета, посвященных  состоянию станции, оценке ее готовности к такому серьезному мероприятию.

Рассказывает Александр Борисович Цетлин

«Я приехал на Беломорскую биостанцию МГУ впервые в 1972 году на летнюю практику первокурсников биофака. Это были две первые группы первокурсников, которые сюда привезли. Условие этой поездки было такое, что после двух месяцев практики нужно было остаться на август, в стройотряд. Часть народа все равно, конечно, разъехалась, но я с удовольствием остался и работал здесь. То, что осталось от этого лета и нашей работы – часть «нового» водопровода с верхнего озера. Взамен старой трубы  протянули новую – от озера до водораздела. Дефицит пресной воды очень беспокоил Николая Андреевича. Стройотряд в тот год был очень большой, он целиком занимал Огарки и состоял большей частью из физиков. Из «старших» в стройотряд в августе  приезжал Дима Гуляев,  позже много лет заведовавший лабораторией электронной микроскопии Института биологии развития, Виктор Локуциевский.  В целом стройотряд был смешанный — биологи и физики (Петя Свешников, Леша Грум-Гржимайло и другие). Часть стройотряда (Шурик Носов, Саша Буздин) плавно перетекла потом в Черную Речку, когда Игорь Васильевич Бурковский, замечательный исследователь биологии простейших, сейчас профессор кафедры гидробиологии,  ушел со станции…

Практика  на биостанции идет бесконечно долгие годы. Историй и анекдотов накопилось очень много. Порядок  практики сложился давным-давно.

В  жизни биостанции большое значение имели отношения, которые складывались между студентами и преподавателями. Начиная с 70-х годов на биостанции работал дружный  коллектив преподавателей, они чувствовали себя  очень близкими по духу Николаю Андреевичу и проводили  основной объем практических занятий. Работал педсовет практики, который собирался относительно регулярно и разбирал разные случаи, касающиеся нравственности студентов. Иногда это вызывало недоумение, но в целом производило весьма трогательное впечатление. Была традиция рассматривать практику как продолжение пионерлагеря.

Большой независимости студентов, которая тут реально была, свободе прогулок, свободе работать круглые сутки, свободе самовыражения, эти педагогические мероприятия были как бы противовесом (я с высоты своих нынешних лет могу сказать — необходимым противовесом). Сначала это было обидно, а пока все взрослели, становилось трогательным. Известно было заранее, что все устают к концу практики, и  что к концу июля что-нибудь такое  обязательно случится,  и это случалось, и кого-нибудь изгоняли с практики.  И можно было даже предположить заранее, когда именно это случится. Это было мило и странно, потому что одни и те же люди, которые были в сущности добрыми и хорошими, делаясь начальником практики, считали себя обязанными преследовать тех или иных студентов. Например, Елена Дмитриевна Вальтер, очень милая, доброжелательная  и во всех отношениях  достойная дама, с круглыми глазами рассказывала, как она утром пришла в общежитие и в какой-то комнате обнаружила, что из-под одного из  одеял торчит «нечетное количество ног»! И это наблюдение привело ее в совершеннейшее смятение, хотя ничего нового в человеческой природе вроде  не  было открыто. Были трогательные формулировки на этих педсоветах типа: «один студент был замечен в том, что он шел в сторону леса с такой-то студенткой, нес под мышкой одеяло, и, как было сказано в протоколе, по глазам его было видно, зачем он туда идет». Это было и смешно и грустно и трогательно. Николай Андреевич, мне кажется, скорее всего, относился к этим решениям с большим юмором, но и не дистанцировался от решений педсовета, которые принимали с его участием.

Та группа, которую обвиняли в том, что она ходит в лес с неправильными глазами, прославилась еще и тем, что они перекупили овечку, которую начальник практики Е.Д. Вальтер присмотрела для нашей столовой в Пояконде. Овечку перекупили, привезли живой на биостанцию и прутиком погнали на Биофильтры на заклание, что вызвало страшное раздражение преподавательского коллектива. В результате была изгнана целиком вся группа каф. зоологии беспозвоночных, включая тишайшего Леонарда Полищука, сейчас известного эколога».

Рассказывает Владимир Васильевич Малахов

«Я не скажу, что всегда был лоялен к Перцову: каюсь, допускал всякие нарушения беломорской дисциплины. Вопиющие нарушения были связаны с пением в бочку, и я был инициатором такого пения. Разлагал студентов, будучи аспирантом, это был курс Цетлина.

Пить спиртное у нас было не очень принято, хотя просто потому, что это было дорого: водка стоила 3 рубля 62 копейки, это было много для наших тощих кошельков. Дури своей хватало без водки. Петь в бочку пошли абсолютно без всякой водки: так нам было хорошо от самих себя, от беломорской обстановки, что надо было самовыразиться. Это был курс Цетлина, а я был аспирантом. Всю ночь они сидели у меня на веранде, пели и пили чай, а утром захотелось еще добавить хорошего настроения, ну и пошли петь в бочку.

Когда я закончил университет и поступил в аспирантуру, то почти сразу же стал вести занятия у студентов. Первая моя группа были биофизики биофака. Это была большая группа, им давали двух преподавателей, их привозил Курелла. С ними я и пел в бочку: попел – и пошел вести занятия. Конечно, нарушение дисциплины, но мелкое. Крупных не было».

аука или строительство?

В начале 70-х годов все шире разворачивающееся строительство требовало от директора все больше сил и вовлеченности в процесс. В эти годы начала формироваться ситуация, которая была позднее обозначена участниками событий как «конфликт с научными сотрудниками».

Пытаясь разобраться в этой проблеме, автор книги столкнулся с самыми разнообразными мнениями, и не считая себя вправе быть судьей в столь сложном вопросе, предоставляет слово только очевидцам, либо тем, кто имеет право высказаться на этот счет благодаря многолетней работе на ББС. Поскольку воспоминания всегда несколько хаотичны и обрывочны, тем более, если это воспоминания немолодых людей, то, чтобы придать им некоторую структуру и достаточно полно осветить проблему, автор разделил эту главу на несколько подглавок. Они представляют собой вопросы, на которые отвечают непосредственные участники событий на ББС.

Каковы были условия  на ББС для научной работы?

Из «Справки о Беломорской биологической станции МГУ», направленной в комиссию ректората МГУ 8 августа 1971 г. :
Научная работа станции ведется научным персоналом (5 человек) по проблеме «Теоретические основы использования и воспроизводства биологических ресурсов Белого моря». В основном плане этой же проблемы ведут исследовательскую работу и научные сотрудники кафедр МГУ, проходящих учебную и научную практику на станции. С введением в эксплуатацию аквариального корпуса появились широкие возможности постановки ряда экспериментальных работ широкого профиля, особенно физиологического и биологического».

Александр Борисович Цетлин, доктор биологических наук, профессор кафедры зоологии беспозвоночных МГУ, директор ББС МГУ с 2005 г.

«Научная история биостанции – здесь  есть два аспекта. Первый – это научные исследования, выполненные на биостанции как сотрудниками собственно станции, так и сотрудниками и студентами кафедр, факультетов и различных научных учреждений всеми вместе, и  второй, конечно,  гораздо более ограниченный аспект – результаты научной деятельности горстки   сотрудников биостанции, постоянно здесь работающих.

Однако, даже и в последнем случае были сделаны очень интересные, важные для истории отечественной биологии работы.
Это небольшая группа сотрудников, которые  на первых порах были с одной кафедры – зоологии беспозвоночных, появилась исторически, насколько я знаю, примерно в одно и то же время, Н.М.Калякина, Т.Л. Беэр и Н. Л. Семенова.  Нужно было определить темы их работы, и Лев Александрович (опять же знаю только по рассказам), почесав свою большую голову, долго не думая, дал им всем задания исследовать биологию массовых видов беспозвоночных на литорали – эта будет заниматься пескожилом, эта звездой, эта макомой, бокоплавом,  и прочее. В целом замысел удался, исследования, конечно,  оказались гораздо шире и некоторые, как мне кажется,  и сейчас актуальны.
Это, например, работы Елены Александровны Чусовой (сейчас она директор Тимирязевского музея) – первые, сколько я знаю  в нашей стране работы по анализу количественного распределения мейобентосных гарпактицид, работы И.В. Бурковского по фауне инфузорий, интересные работы по кардио-физиологии беспозвоночных и рыб,  очень тщательные работы по биологии  массовых видов бентоса на литорали (Т.Л.Беэр, Т.А.Бек, Н.М.Калякина, Н.Л.Семенова). Обязательно нужно упомянуть работы под руководством Н.Л.Семеновой и К.В.Беклемишева по бентосу Белого моря — целая  вереница специалистов была воспитана на этих работах —  О.И. Малютин, Н.В. Валовая, Валентина Иванова, Марина Сафронова, и другие. Я боюсь, что всех не смогу так сразу перечислить. Позже были работы по распределению ихтиопланктона (Ю.Б. Бурыкин, Е.А. Бурыкина), замечательные работы Г. А. Колбасова по жизненным циклам и систематике ряда групп ракообразных (они, кстати, замечены не только узким научным  сообществом, но и получили университетские премии), работы Т.А.Бек по структуре литоральных сообществ. Сейчас  с новым поколением исследователей,  тем стало больше и они шире, от морской микологии до молекулярной систематики и микроанатомии. Перечень и список конечно не полные, то, что пришло сразу  в голову, многое интересное  наверняка упущено.

Что касается  характеристики научных исследований, проведенных за эти 70 лет на биостанции в целом – то это просто необозримая тема.
Об ихтиологии  — здесь были получены интересные результаты электрофизиологами, по кардиологии, были работы ихтиологов, которые создали фундамент, позволивший перейти к созданию марикультуры морских рыб. Были очень хорошие работы  ихтиологов — эмбриологов, 
Потом работы, посвященные исследованию механизмов морфогенеза в первую очередь Белоусова.  Это только начало  большого списка. Исследования морфологии, систематики, сравнительной эмбриологии беспозвоночных и пр. Мы сейчас готовим сборник материалов по истории научных исследований на биостанции. Уже сейчас есть замечательно интересные (для меня, во всяком случае) материалы».

Николай Николаевич Марфенин, доктор биологических наук, сотрудник кафедры зоологии беспозвоночных биологического факультета МГУ

«Несмотря на большое внимание, которое уделялось на ББС учебной практике, научная составляющая тоже всегда здесь присутствовала, без нее немыслим был учебный процесс, поскольку он не кончался на практике третьего курса: следом идет сбор материала для курсовой и дипломной работ, потом аспирантура. Научная работа вырастала из учебной. Вчерашний дипломник приходит сюда аспирантом и он хочет работать здесь, и тут начинается конфликт. Конфликт вполне объективный: чтобы здесь хорошо работать по науке, нужны значительно лучшие условия. А их здесь не было. Единственные, кто смог себе здесь организовать неплохие условия для научной работы, была кафедра ихтиологии. Соин Сергей Гаврилович, заведующий кафедры, был заместитель декана, и он смог сделать так, что его лаборатория смогла здесь как следует развернуться: у них был каток, у них были круглогодичные научные работы, у них был сильный коллектив».

Владимир Васильевич Малахов, член-корреспондент РАН, доктор биологических наук, профессор, заведующий кафедрой зоологии беспозвоночных биологического факультета МГУ

«Конечно, станция создавалась в основном для учебной работы, и чтобы научная деятельность здесь осуществилась, она должна быть особого рода. Но я сам здесь руками сделал очень много и получил много принципиально новых вещей. У каждого серьезного научного сотрудника есть что-то, что до него не было известно, и он это открыл. Это даже не описание нового вида, а именно открытие новой дороги, по которой пошли за тобой другие исследователи. У меня такая дорога открылась именно на ББС, и думаю, в другом месте этого бы не получилось.

Николай Андреевич всегда это понимал, строя станцию прежде всего для научной работы и учебной практики».

Что важнее на биостанции – практика, наука или стройотряд?

Николай Николаевич Марфенин, доктор биологических наук, профессор кафедры зоологии беспозвоночных биологического факультета МГУ

«Вся инфраструктура станции работала на осуществление практики и научных исследований. Всегда была ревность, противодействие между тремя составляющими: практика, стройотряд, научные исследования. Этого не могло не быть, это естественные противоречия, без которых не бывает ни одной жизненной ситуации. Но это был не серьезный конфликт, а игрушечный. Все чувствовали, что стройотряд – это любимое детище Николая Андреевича: он с ними больше времени проводит, с ними песни поет и прочее. Они были ему нужнее, чем остальные, но это могли почувствовать только те, кто с директором общался не год, не два, а много лет подряд. И часто стройотряд видел воодушевленного, привлекательного Перцова с огнем в глазах, или сурового, но справедливого и сильного руководителя, и никакого иного директора себе не представлял. Но я-то видел, что это ему дается как актеру на сцене: может быть, и нет сил, и не хочется уже, а надо. Он ведь не всегда был на подъеме сил, но с этими детьми, приехавшими на биостанцию, он всегда должен был отдаваться полностью. Им не скажешь сухим тоном, как научным сотрудникам, что нужно что-то сделать – и все. Здесь нужно было воодушевлять, объяснять, заново рассказывать и показывать все, включая технику безопасности.

Это одна составляющая – стройотряд, а другая – практика. И практика была главным событием для всех на кафедре, включая и Николая Андреевича. Приезд практики все себе подчинял, жизнь на биостанции перестраивалась под нужды практики. 1 июня – начало учебной практики. До того прибывает комиссия с факультета в составе замдекана и его свиты. И начинают проверять: так, здесь крыша протекала – поправлено? Столовая – готова к приему студентов? Оборудование в лабораториях – на уровне, все ли починили? Все это Николай Андреевич должен был организовать и организовывал каждый год.

Потом приезжает практика – все встают на уши, студентов надо разместить, организовать занятия, выдать оборудование. Если бы не было этого решающего момента, то многое не успевали бы сделать, не доходили бы руки, а тут – хочешь не хочешь, можешь не можешь – будь готов к определенному сроку. Если наблюдать годами, то видно, как к приезду практики станция каждый раз пробуждается, мобилизуется, принимает на себя это тяжелое бремя, и это воодушевляет всех. А потом три месяца проходит, и наступает период релаксации.
Практика год от года расширялась, пока не достигла в конце 60х  годов предельного объема. Учебный корпус поставили, домики для преподавателей – и все, уже насыщение произошло.

Были объективные условия для роста биостанции. Пропорция учебных, научных работ и строительства здесь была гармоничной по сравнению с другими биостанциями. Там все было хаотичнее. А здесь разумно все было организовано Николаем Андреевичем. Биостанция растет, хорошеет, все лучше становится, все очень хорошо продумано. И стройотряд есть для больших работ, так что это дополнительный стимул для роста и благоустройства биостанции. Взять хотя бы Картеш. Эта биостанция меньше, она создана на академические деньги, присутствует только одна цель – научная работа. Есть коллектив, который обязан заниматься определенными работами, там нет раздвоения на учебный и научный процесс. Поэтому там все проще, по-другому устроено и полностью зависит от того, нужна она зоологическому институту или нет. Ее существование было непропорционально вложениям.

Николай Андреевич делал много и для улучшения условий работы научных сотрудников. Аквариальный корпус был создан не для учебных, а именно для научных целей, и Николай Андреевич понимал это прекрасно. Он вложил в него душу, он сделал морскую протоку, водопровод, отопление. Протока с полиэтиленовыми трубами – это мало тогда где было. И там действительно начались серьезные работы – ихтиологи, физиологи животных, наша кафедра туда стала проникать. Прекрасные, роскошные были по тем временам условия – это начало 70-х. Но тут стало срабатывать это различие в организации кафедр. Если кафедры основаны на лабораториях, там есть заведующий, которому все подчинены, есть коллектив, и осваивание ресурса идет успешно. А если одиночки, как мы – то оказывается, проще на верандочке. Ресурс осваивается значительно хуже. Мы как цыгане: их можно поселить в доме, а они все равно поставят шатер. Так что для научной работы тоже было все сделано»

Ученые мужи

Беломорская биологическая станция МГУ была основана по инициативе и силами кафедры зоологии беспозвоночных, поэтому через нее прошел ряд ярких представителей этой кафедры, безусловно формировавших задачи научной работы, обстановку, стиль общения в этом месте.

Не имея задачи охватить все значение этих корифеев для науки того времени, для учебного процесса биологического факультета Московского университета, хотелось бы в этой главе дать хотя бы небольшое представление о них как о личностях, запечатлеть отдельные моменты их пребывания на станции.

Профессор Лев Александрович Зенкевич, впоследствии член-корреспондент и академик АН СССР, ставший первым заведующим кафедры зоологии и сравнительной анатомии беспозвоночных после реорганизации Института зоологии Московского университета в 1931, бесспорно, занимает в этой блестящей когорте первое место. По его заданию, его учениками была организована первая экспедиция, определившая место будущей ББС. Он самолично вбил заявочный столб 10 августа 1938 года на берегу Великой Салмы. В течение 40 лет, до своей кончины в 1970 году, Зенкевич руководил не только работой кафедры, но и научными исследованиями на ББС. Тех, кто интересуется фактами весьма причудливой, в соответствии с законами того времени, биографии Льва Александровича, а также его вкладом в отечественную науку, можно отослать к книге В.В. Малахова «Пока горит свеча» (Товарищество научных изданий КМК, 2006 г.).

За глаза его иначе не называли, как «Лев», и это имя ему удивительно подходило. На биостанции, как и на кафедре, он  всегда был фигурой номер один, что вполне соответствовало как масштабу его личности, так и врожденной манере поведения. Это был человек, крупный во всем.

Рассказывает Николай Николаевич Марфенин

«Достаточно было на него посмотреть, чтобы проникнуться чувством глубочайшего уважения. Он был такой глыбой: поворачивался всем телом,  держался прямо, говорил звучно, хорошо поставленным голосом. И организовать научные работы он умел как никто. Со временем, даже не сразу при его жизни, стало ясно, какой он был глыбой и в плане организации научных работ. Тем не менее, он стал академиком уже в последние годы. Когда я поступал на биофак, это был профессор Зенкевич, когда заканчивал – уже академик. Всего 5 лет прошло между этими двумя событиями. В Москве в это время прошел международный океанографический конгресс, на котором он играл ведущую роль, и был признан ведущим, если не главным океанологом в мире. К тому времени он получил Ленинскую премию за свою книгу по биологии моря. Он не был членом партии, это тоже надо учитывать, что затрудняло карьеру.

Его связи, его вес играли большую роль в организации и  работе биостанции. Зенкевич при университете создал совет по комплексному исследованию океана, который работал в общеуниверситетском масштабе. И поэтому университету передали более крупное судно, которое сначала называлось «Московский университет», потом «Академик Петровский». Его сначала делали для других нужд, но потом переделали для океанологических исследований на Дальнем Востоке. Судно переоборудовали для научных целей, на нем были совершены многие масштабные исследования.

Авторитет Зенкевича был очень велик и никем не оспаривался. Николай Андреевич всегда признавал его полное лидерство, считал его своим учителем. Когда Лев Александрович приезжал на биостанцию, его встречали в Кандалакше, чтобы он там сразу пересаживался на корабль. Это называлось ВИП-встреча в порту.

Лев Александрович был в курсе всего, что происходило на биостанции, и Николай Андреевич в первую очередь с ним советовался по всем вопросам. Даже эта почти легенда, когда академик Петровский вызвал Николая Андреевича на отчет и вместо того, чтобы слушать его доклад, попросил просто поаплодировать ему – конечно, такая история могла произойти только с подачи заведующего кафедры академика Зенкевича».

Рассказывает Александра Александровна Качанова

«Лекции Зенкевич читал великолепно, об этом много сказано, не с кем даже  сравнивать. Нужно было видеть только это зрелище – «Лев идет на лекцию».  Торжественно, всегда в сопровождении нескольких ассистентов, на лекции всегда сидят и слушают несколько человек в белых халатах с кафедры. Милочка, его личный  лаборант, готовила для лекции препараты и таблицы, все было безупречно продумано, организовано. Старая аудитория в университете на Моховой была в виде амфитеатра, и она очень ему соответствовала, он выходил, как знаменитый актер или певец. Тем не менее на лекции царила вполне демократическая атмосфера, студенты задавали вопросы, он отвечал. Он был как Пушкин, наше солнце, наше все.

На Белом море Лев Александрович принимал всегда участие в общественных работах, строил и расчищал вместе со всеми.  Ему построили в удобном месте с видом на море домик, он приехал с женой, и мы этот домик ему торжественно сдавали».

Как Л.А. Зенкевич относился к биостанции? Об этом говорят не только воспоминания, не только те усилия, которые он предпринимал для организации и оснащения станции, но и его собственные заметки в «Книге отзывов о работе Беломорской биологической станции МГУ». В отличие от большинства записей, носящих торжественный, восторженно-хвалебный характер, строки Льва Александровича напоминают дневниковые заметки – настолько в них много личной интонации, личных эмоций – не только гордости, но и горечи, что не все принимают это начинание, и грусти, что здесь приходится бывать нечасто, и сожаления о быстро уходящей жизни…

12.08.1954
«Было трудно наше время первое», но энтузиазм молодежи и в основном громадная потребность в своей базе для работы с морской фауной вдохнули в это начинание большую жизненную силу. Ни вторая мировая война, ни равнодушие начальства( подчеркнуто Л.А.) не смогли сломить молодой росток, и несмотря на скудно оборудование, и отсутствие средств, с двумя штатными должностями станция продолжала существовать, и 2-3 десятка студентов из Московского университета и других ВУЗов оглашали своими голосами и звонким смехом скалистые берега Салмы. Не хватало одного – энтузиазма и самоотверженности человека, отдавшего станции все свои силы. Но явился и такой человек, и в 1951 году началось создание на Салме станционного городка. Станция поставлена на фундамент человеческой энергии, осознания большого научного дела, советской действительности. Теперь уже ничто не сможет сломить нашу Беломорскую биологическую станцию. Л. Зенкевич».

11.08.1954
«Со 2 по 12 августа прожил и поработал на ББС. Это были лучшие дни за весь год. Нигде нет такого душевного покоя,  такого отдыха от московского сумбура, такого полного наслаждения природой. За 2 года моего предыдущего посещения здесь произошли разительные перемены, сейчас это целый городок. А что будет еще через два года? Это будет так же замечательно, как и сейчас по сравнению с 1952 годом. Л.А. Зенкевич»

24.07.1956
«Прошло 2года. «Младенец» превращается в «юношу». Через год  ББС станет сильным мужчиной в расцвете юных лет. Здесь все в росте и за 2 года много нового. За 18 лет станция пропустила не менее 300 человек, за следующие 5 лет она пропустит еще 250 человек. Л.А. Зенкевич»

12 АВГУСТА 1959 ГОДА
«Эти близкие сердцу места – скалы, валуны, сосны, багульник и черника… И никогда еще не хотелось с такой силой вернуться к этим гостеприимным берегам. 20 лет живет наша ББС и проживет еще и дальше большую и прекрасную жизнь, создавая новые и новые кадры влюбленных в море, влюбленных в север.
Л. Зенкевич»

В неурочное время

Есть две совершенно разные биостанции:

ББС ЛЕТОМ и в начале сентября, когда идет практика, приезжают студенты и стройотряд, научные сотрудники биофака МГУ и других факультетов, подводники, фотографы и художники, многочисленные гости станции – И ББС ОСТАЛЬНЫЕ 8 МЕСЯЦЕВ, когда на ней остаются постоянные сотрудники, да и то не все, директор и отдельные визитеры, приезжает зимний стройотряд. Возникают неожиданные ситуации, случаются необыкновенные истории, испытываются нетривиальные ощущения и наблюдаются непривычные картины. Этой, оборотной, стороне биостанции посвящается отдельная глава.

Рассказывает Михаил Федорович Шемякин

«В конце 50-х годов летом на станции было человек 8-10, зимой —  двое -трое. Гостил художник Кибардин, который приезжал регулярно на ББС в разное время года, чтобы писать пейзажи. Он обожал эти места. Мы как-то осенью ходили с ним и Мишей Мина в поход с двумя ночевками. Николай Андреевич разрешил нам отлучиться, и мы доехали на вельботе до Пояконды, а потом пошли пешком в лес вдоль длинной губы, в верховьях которой стоит Черная Речка. Мы нашли только что убитого разделанного лося, услышали лай собак, увидели, как убегают люди. В то время за отстрел лося без лицензии давали 15 лет тюрьмы.

А зимой, будучи там во второй или третий раз, я совершил геройский безумный поступок. Я стрелял уток, и попадались иногда крупные гаги, очень вкусные. В полынье, когда я перешел через Киндо мыс, плавали утки-морянки. Среди них я увидел какую-то незнакомую утку и подстрелил ее. А было уже очень сильное отливное течение, и утку понесло водой в горловину, куда стекала эта вода. Я бегу по кромке льда за ней. В горловине был бурун, где вертелись льдины, довольно большие. Одна из них была метра 3-4 в диаметре и довольно толстая, но меня, конечно, она бы не выдержала. И я, не думая, подсознательно, прыгнул туда, сделал два или три шага по льдине, схватил утку, несущуюся в потоке воды, и выскочил обратно, не успев погрузиться в воду. Когда я оказался уже на берегу и понял, что я сделал, меня озноб пробрал, хотя я весь вспотел в ватнике от таких упражнений. Шансов погибнуть было – 99 из ста.

Оказалось, что рисковал я не зря. Это была малая или сибирская гага, которая обычно гораздо восточнее гнездится, а западнее полуострова Таймыр, как считали раньше, не появляется. Я же обнаружил ее гораздо западнее, что было небольшим, но настоящим зоологическим открытием». Охотиться на биостанции можно было до лета 1958 года, хотя данный отстрел птицы с зоологическими целями все же нельзя рассматривать как охоту.

А вот ловля рыбы всегда была не только одним из любимых приключений обитателей биостанции, но и серьезным подспорьем в скудном рационе. Ловили в салме и летом, но настоящая добыча начиналась тогда, когда рыба идет на нерест, а это случается зимой и осенью. Впрочем, иногда рыбу не ловили, а покупали: свежая навага, корюшка или сельдь у местных жителей были, по московским понятиям, очень дешевы, закупали помногу.

Рассказывает Татьяна Лазаревна Беэр

«Зимой питались одной картошкой – ее здесь сажали, осенью копали и убирали в подпол – там, где планерка, был подпол. Но картошку берегли до приезда зимнего стройотряда.

Зато зимой навага идет на нерест. Несколько раз мы переходили салму —  там кордон Городецкий, и нам давали полные рюкзаки свежей наваги. Шли по льду на лыжах. Иногда шли прямо от креста, хотя это было опасно: один сотрудник даже утонул, когда пошел там. Николай Андреевич шел впереди с пешней, а если она проваливалась, то обегал ее. Шли следом друг за другом, он не разрешал близко подходить. А если замерзло еще плохо, он велел идти не за ним следом, а в отдалении. И так переходили на Великий. Там обычно были рыбаки, которые ловили рыбу и продавали нам. Мы закупали много, клали в рюкзаки и тем же путем шли назад. Навага вся была свежая, полная икры».
Зимой времени на розыгрыши и «подставы» было почему-то больше. Самая прославленная – с колоколом, который стройотряд решил подвесить в директорском санузле.

Рассказывает Наталья Гарина

«Была отдельная разборка по случаю, что мы колокол повесили в сортир директора. Ясен пень, директор колокол видел. А Ксюша увидела колокол и с нами решила разобраться: сказала, что она уронила деньги в очко и теперь их надо оттуда поднимать – тем, кто колокол повесил.  Мы сказали: «нет, ты уронила – ты и доставай». Мы-то не пошли, но желающих пошарить с фонариком в сортире директора оказалось немало. Удовольствие получили многие.

Рассказывает Ксана Кособокова( Перцова)

«Зимой в стройотряде я была казначеем. Живу я в общежитии со всеми, но как-то пошла к родителям, и по дороге решила зайти в клозет, где Наташа Гарина и Лиза Тихонова повесили колокол-рынду. Темно, ночь и расчет на то, что первый, кто пойдет в клозет, ударится об нее головой и поднимет страшный шум. Но я увидела эту рынду несколько раньше, поняла, чьих рук это дело и решила как следует отомстить. Денег у меня тогда с собой не было, но я вбегаю в общежитие вся в слезах и начинаю рыдать. Мои подруги Маша и Лена Саранцева спрашивают, а я как бы не могу говорить от слез, но наконец произношу, что пошла в наш туалет, а там кто-то повесил рынду, и я от испуга  уронила деньги в дырочку. Девчонки говорят: «Ну что ты переживаешь, ведь зима, там все замерзло, сейчас достанем». А мне надо, чтобы не лучшие подруги туда шли, а те две поганки. А те мнутся.

Но наконец выясняется, что они повесили рынду в директорский туалет. Собралась целая делегация, из них часть мальчики. С фонарями – темно, зима, и все идут в директорский туалет. Я продолжаю реветь : «Ой, не могу, не пойду». Они меня туда ведут, смотрят, ничего не находят, и тут я смываюсь, чтобы не побили».

Новичкам на станции иногда приходилось трудновато, особенно без соответствующих инструкций опытных людей.

Рассказывает Лера Майорова

«Когда мы с Володей только поженились, я впервые приехала на биостанцию зимой. Володя поставил меня на такую работу – вырезать скобки из жестяного листа. Мне выдали огромные рукавицы, огромный лист жести, огромные ножницы. И нашли местечко на пилораме, а там было страшно холодно. И к тому же темновато. Где-то далеко работает пилорама, люди о чем-то переговариваются, а я на столике уныло режу этот ставший еще более твердым лист жести. Володя несколько раз на дню забегал ко мне – прошло месяца полтора с тех пор, как поженились, и мы были неразлучны – с большой катушкой с проводами на плече – бухтой – и спрашивал, как я. Я мужественно отвечала, что все нормально, но в душе проклинала все на свете и думала, что я иначе себе представляла и ББС, и семейную жизнь, чем три дня холода, темноты и страшных усилий на морозе по резке жести. А потом мы вечером пошли в гости к Николаю Андреевичу, Володя меня представил. И в конце разговора я робко так спрашиваю: а что, совершенно необходимо резать скобки именно на морозе? Николай Андреевич ужаснулся, что я так работаю и приказал немедленно выделить мне теплую комнату в одном из лабораторных корпусов, где я благополучно и доработала свой срок».

Рассказывает Михаил Федорович Шемякин

« Приехав на ББС, я буквально влюбился в эту северную природу. Там она особенная, необыкновенная. В тот год, когда я приехал на биостанцию впервые, Великая Салма не замерзла во многих местах, там сильное приливное-отливное течение, и образовались промоины, вокруг которых зимовали утки. А я уже тогда был не только страстным натуралистом, но и охотником, много стрелял, тем более что нужно было подкармливать жителей биостанции ( в то время территория ББС еще не входила в заказник). Утки-морянки, как называют их местные, были очень невкусные, водянистые, с запахом рыбы. Однако для меня важнее, чем добыча, была возможность наблюдать огромное количество птиц в естественных условиях, это воспринималось как подарок судьбы.

Были и другие встречи. Как-то я в сумерках возвращался с охоты на уток, и мне нужно было пересечь мыс, поросший лесом. Шел по едва заметной тропике, без фонарика, не знаю уж, как не сбился с пути в темноте. И вдруг услышал ворчание рыси. Это было очень громкое недовольное ворчание, совсем близко. Мне стало немного не по себе, но у меня с собой всегда были пули и картечь, я зарядил ружье. Но не стал пытаться преследовать зверя, устал уже, хотя ворчанье возникало несколько раз недалеко от тропки.

Утром я сплю, потому что помню, что вставать мне нужно где-то часов в 10,  снимать хроматограмму. Сквозь сон слышу бешеный лай собак.  У каждого рабочего там была собака, и они их не кормили, они сами себе добывали пищу в лесу. И наверное, они-то самый большой вред и приносили местному зверью. Лай собак был по дичи, совсем иной, чем сторожевой.

Шум сильный, собак много на станции. Я высунул нос наружу, но под утро ударил мороз и мне не хотелось вылезать из тепла, подумал: «На кого они там могут лаять? Какую-нибудь белку спугнули…» А когда потом встал попозже,  Андрей Павлович позвал меня: «Миша, посмотри, кого я добыл». И я вижу огромных размеров рысь, уже окостеневшую. В холке она доставала мне до пояса, а длина с хвостом у нее была метра два. Весила она килограммов сорок. Рысь сидела на дереве, когда рабочий ее застрелил, но он  удачно выстрелил – пуля снизу прошла прямо через сердце, а то, если бы ее только ранили, она бы натворила дел… Мне стало с одной стороны очень обидно, что я упустил такого зверя, а с другой я порадовался, что не встретился с ним в темноте».

Кульминация или начало конца?

В конце 70х на биостанции было уже завершено строительство  основных крупных объектов биостанции, а также множества средних и мелких, которые были, может быть, менее заметны, но без которых невозможно было обеспечить нормальное функционирование практики, научных сотрудников и стройотряда.

10 августа 1978 года было со всей возможной в тех условиях пышностью  отпраздновано сорокалетие ББС.

В докладе, который сделал на юбилее Николай Андреевич Перцов, в первую очередь было уделено внимание его учителям и предшественникам. Он подчеркнул особую роль Московского университета в развитии отечественной науки, ее стремление к решению глобальных задач одновременно с «единением чистой науки с практическими приложениями». Директор говорил об особом типе университетского ученого, «общественного деятеля с широким кругозором, фундаментальным специальным образованием, сочетающего научные труды с большой общественно-организационной работой». К таким людям он причислял  К.Ф.Рулье, Н.А. Северцова, А.П. Богданова, Г.А. Кожевникова, И. И. Месяцева и, конечно, своего учителя Л.А. Зенкевича. Николай Андреевич рассказал о том, как воплощалась в жизнь идея Зенкевича о создании университетской  морской биологической станции на берегу Белого моря. Было отдано должное и первым директорам биостанции, его предшественникам, и первым строительным отрядам, и доброжелательному отношению к станции тогдашнего декана биофака С.Н. Яшкова.

«Оглядываясь назад, нельзя не вспомнить людей, которым станция обязана своим становлением. Это первые ее работники, ныне покойные И.С. Афанасьев и А.П.Никифоров, сохранившие станцию в военные годы, строители Ф.С. Никифоров, В.Д.Бобылев, Р.М.Лангуев, А.П. Никонов, большой друг станции и ее «архитектор» — художник Г.В. Кибардин, и другие: первый капитан А.И.Субботин, механизаторы Н.А. Чернов, Л.С. Титов, Н.П. Печкин, старейшие работники станции В.Н. Левицкий, Н.Д. Нифакин, Т.А. Карпеш, В.Я. Корнилов, Л.А. Меньших, А.Ф. Таурьянин, В.Е. Вакулин, В.С. Ерофеев и другие. Много сил и энергии в течение долгих лет отдали организации учебной и научной работы на станции ее лучшие сотрудники Е.М. Майер, Н.М.Перцова, Н.Л. Семенова, Т.Л. Беэр, Н.М. Калякина, Т.А. Бек, а в последние годы – ее молодые сотрудники Н.В. Андреева,  Л.П. Цыганкова, Н.А. Плотникова, Н.С. Гарина. Навсегда вписаны в историю биостанции имена ее научных опекунов и руководителей, воспитавших сотни молодых исследователей высокой квалификации – Л.А. Зенкевича, В.А. Броцкой, Я.А. Бирштейна, Г.Г. Абрикосова». Директор уделил немалое место и вкладу в развитие биостанции стройотрядов, подчеркнута роль особо выдающихся их представителей.

Особо было сказано и о достижениях науки на биостанции. «В течение последних лет на базе 10-летнего плана развития научной работы на биостанции проводились разносторонние комплексные исследования…по изучению биологии массовых видов беспозвоночных животных – их распределения, поведения, закономерностей роста, размножения, трофических связей, миграции, сезонных и годовых изменений численности и биомассы… Новым в работе станции в последние годы является осуществление широкой программы экспедиционных исследований по выяснению биологической структуры Белого моря — на видовом и биоценотическом уровнях. Эти исследования позволил обосновать новую концепцию о структуре водоема – о трехслойной гидрологической структуре Белого моря, выдвинутую К.В. Беклемишевым». Было уделено внимание и исследованиям по другим специальностям, проводившимся в то время на ББС. В конце директор выразил надежду, что весь коллектив сотрудников ББС, сотрудников биологического и других факультетов МГУ «готовы и впредь отдавать все силы делу совершенствования учебного процесса, развития и преумножения успехов советской науки о море».

Упоминая людей, внесших вклад в развитие биостанции, директор был щедр, стараясь никого не забыть, выделял заслуги и не поминал худого, которого было немало за эти годы. Когда читаешь сегодня этот доклад, даже имея в виду чрезмерную «комплиментарность» любой юбилейной речи, все же нельзя отвлечься от ощущения, что он как будто прощался с теми, кто прошел через биостанцию, примиряясь с ними перед расставанием, хотя до его ухода было еще целых девять лет…

С.Э. Шноль в своем очерке в журнале «Природа» назвал сорокалетие ББС «кульминацией» истории биостанции.

«Плотный, «заматеревший» Перцов в строгом чёрном костюме с колодками орденов был не очень похож на стройного бледного юношу первых лет. На посвящённой юбилею конференции он выступил с большим докладом. Выступали преподаватели разных факультетов университета и сотрудники ББС. В красиво освещённых морских аквариумах жили своей жизнью гребневики, губки, медузы, актинии и полихеты.

Праздничные столы для почти двухсот человек были установлены перед зданиями лабораторий. При первом тосте салютовали стоявшие на рейде корабли, полетели с шипением и свистом морские сигнальные ракеты. Яркую речь-тост сказал директор дружественной биостанции Зоологического института АН СССР «Картеш» Владислав Вильгельмович Хлебович. На празднике были почётные гости – первооткрыватели (студенты 1938 года, вбившие заявочный столб на месте ББС). Пел песни стройотряд, пели все, дирижировал Перцов…»

Детство на биостанции

Кроме мира взрослых с его тревогами и проблемами, на ББС был совершенно особенный мир – детей, которые много времени проводили на Белом море, потому что их родители работали на биостанции. Первым таким ребенком была дочка Николая Андреевича и Натальи Михайловны Ксана.

Рассказывает Наталья Михайловна Перцова

«Когда Ксана была совсем маленькая, около года, только начала ходить, у нас были студенты 3-го курса и еще студенты из Питера, очень милые девочки. Это был конец августа, уже темно вечерами. Ребенка укладывали спать, а сами собирались в правом крыле эмбриологического корпуса. Девочки очень хорошо играли на гитаре, мы пели песни. Каждые десять минут кто-нибудь выходил тихо и шел к двери и прислушивался: не орет ли малыш? Тихо – шли обратно, и веселье продолжалось».

Рассказывает Ксения Кособокова (Перцова)

«Первые мои воспоминания – 5-6 лет, и они связаны с биостанцией. Тут жили завхоз и его семья, у них была девочка Галя. Напротив входа в наш дом была большая яма с водой, и мы с Галей играли, бросая в нее игрушечные лейки. Потом палками доставали их. Яма была узкая, длинная и вся заполненная водой. Одеты мы были очень тепло, на мне была шуба, шапка, неповоротливые от множества одежек. И вот я свалилась в яму сама, а Галя меня палкой прибила к берегу. Это мое самое первое воспоминание – как я плаваю на спине в этой яме, надо мной небо, которое поворачивается вместе со мной.

Еще помню старый дом, небольшой, бревенчатый, без внутренней отделки, что немного страшно для ребенка. Была комната, перегородочка и кухня с печкой, а там папина комната и наша. Помню: я просыпаюсь в темноте – никого нет. «Мам, попить!». Нет ответа. Мне очень страшно, я вылезаю из кровати, вся дрожу от холода, потому что укрыться ума не хватает, смотрю на кухню через щели в двери, там кастрюли страшно мерцают. А родители ушли петь песни на крест.

Третье воспоминание наполовину навеяно рассказами взрослых: я тоже проснулась, родители опять ушли песни петь на крест, я подождала, потом заревела страшным басом, надела сапоги и телогрейку ( мама мне сшила маленькую), шла по биостанции и громко ревела, так что кто-то меня подобрал в районе волейбольной площадки.

Ребенком я воспринимала станцию совершенно естественно, как второй дом, где мы проводим лето. Слова «дача» я вообще не знала, меня иногда на лето подкидывали маминым тетушкам. Там я страшно скучала, потому что многое запрещалось. А на станции было ничего не страшно, все было интересно, можно было придумать много разных занятий. Я не помню, чтобы мы играли в прятки или казаки-разбойники, нам и так было интересно: то собирали камушки, то веточки, то рвали цветочки. Мы очень поздно узнали, что нельзя собирать цветы на биостанции. Однажды нас взяли в заповедник, там я попала на цветущую лужайку и тут же, как косилка, стала методично ее обрабатывать, хищнически срывая все, что попадалось под руку. Тогда-то мне кто-то объяснил, что цветы рвать не надо, потому что они, во-первых, гораздо красивее, когда растут, а во-вторых, их здесь очень мало.

На станции не было подорожника и одуванчиков, и в городе я удовлетворяла свою страсть, срывая одуванчики на высоких ногах – это было такое удовольствие!

А здесь были экскурсии на острова, и там попадались редкие цветы, орхидеи, они могли быть совсем некрасивые на вид, но я все срывала.
Галина Дмитриевна Успенская, однокашница папы, когда приезжала с практикой, то обязательно собирала со студентами гербарий водорослей. А я вместо игры слонялась за разными группами, в том числе и за ней и тоже сушила гербарий водорослей. Их сушить сложнее, они более водянистые, но я независимо от студентов ходила на литораль, собирала водоросли, по всем правилам их промывала, определяла, сидя на двух определителях Гаевского, чтобы дотянуться до стола. И потом пыталась дарить гербарии своим «близким друзьям», которые были лет на двадцать меня старше. Так что меня воспитал коллектив.

Было у нас такое развлечение: в море впадал недалеко от пирса ручей, и там были лужи с тиной, в которых мы вечно бродили в сапожках. Мы ловили там колюшку руками: в луже плавали самцы-колюшки, которые стояли над гнездами, караулили кладку. И вот их-то я вылавливала вместе с икрой, сажала в таз и  наблюдала жизнь колюшки. У кого-то живет хомяк или кролик, а меня жила колюшка. Как-то меня спросили, что у меня тут такое, я сказала, что это опыты. Тазы стояли вокруг дома, все было очень серьезно. Правда, иногда я забывала поменять воду, и все гибло.

В городе мне было сложно, потому что я чувствовала, что я не такая, как другие дети, привыкшие к детским садам. Даже если не были в детских садах, у них были общие привычки, игры, а все, что я могла им рассказать из своей жизни, было им дико. Я, например, не умела есть мороженое. И я до сих пор не люблю мороженое, потому что в детстве я его не ела. К фруктам у меня не было никакого интереса, я не люблю молоко, потому что молока на ББС не было».

Рассказывает Катя Семенова

«Пока мне было 4-5 лет, интересней всего дл меня была жизнь на биостанции. Там ведь все время были собаки, очередные щенки, с которыми можно было играть. Меня можно было увидеть около собаки. Она лежит, а я около. Когда она уходила, надо было её и меня искать вместе.

Нас была целая стайка детей близкого возраста. У Миши Калякина была сестра младшая – Лялька, как раз моего возраста. Потом в нашей компании Аня Беэр была, ее брат Лешка был помладше, мы его дразнили. Я первый год  называла маму Ниной, чем приводила всех родственников в шок. Я выходила и орала: «Нина!». У меня тогда на станции не было ощущения, что это необычное детство. Что-то было запрещено, что-то разрешалось – гораздо интереснее, чем в городе. Рядом с домом был заборчик небольшой, который огораживал кусочек леса. Когда мы там мелкие играли, нас оттуда не гнали, но когда стали покрупнее, попробовали поиграть – ничего не получилось. Стали обращать внимание на окрестности. На биостанции картографы делали карты и нам их показали. Рабочие просеки рубили и везде столбики стояли, по которым можно было ориентироваться, всегда  было понятно, куда идти, сколько до биостанции. Вот дальше – Ершовские озера, вот туда ходить не надо. Туда только со взрослыми, там можно хорошо заблудиться».

Рассказывает Михаил Калякин

«Помню себя на биостанции с трехлетнего возраста. Одно из самых первых впечатлений – запах мокрых фукусов в Пояконде, который уже настраивает на всю беломорскую реальность. Все путешествие из Москвы на биостанцию настраивало на переход как бы в другой мир – сначала сборы груза в подвале биофака, и потом эту как бы часть тебя отправляют на станцию, потом небыстрая дорога в поезде, высадка в Пояконде, из Пояконды морем, приближается станция, наконец ветряк – значит, ты уже на месте. И с каждым этапом что-то от тебя отваливается из московской жизни, все более подготавливая тебя к восприятию ББС. Из Пояконды приплываешь – нужно обежать всю станцию, чтобы убедиться, что все на месте и познакомиться с тем, что нового произошло. Как в родительской квартире – обходишь, чтобы все посмотреть.

Не было ощущение, что биостанция – это что-то необычное, скорее это было продолжение дома, вроде дачи. Вся жизнь была размечена приездами и отъездами разных людей, постоянно приезжал кто-то новый, все это было интересно и воспитывало коммуникабельность выше среднего – вряд ли в обычных условиях ребенок может общаться с таким большим количеством постоянно сменяющихся взрослых. Среди новых людей постоянно появлялись какие-то новые дети, что было еще лучше и еще интереснее.

Еще было веселое и очень интересное занятие – прыгать в сенном сарае со второго этажа на первый, в копну сена. Мы это делали с Ирой Гиченок и Машей Ивановской. С пирса все это прекрасно видно – когда мы стали взрослыми, то поняли: все наши хитрости читались без труда. Дети с таинственным видом направились к сенному сараю – все ясно. Таурьянин не поленился, направился туда и на нас хорошенько рявкнул, чего было вполне достаточно, чтобы мы с испугом разлетелись. Все эти провинности сообщались родителям, получали всеобщее осуждение, но не помню никаких репрессивных мер, самым страшным и волнительным был именно миг поимки, разоблачения.

Тяжелые восьмидесятые

Восьмидесятые годы были для директора очень тяжелыми. Не покидало непрестанное нервное напряжение, многое было задумано и требовало немедленного вложения сил, а организм был уже не тот. История с финансовыми проверками и публикациями в «Литературной газете» стоила ему немало здоровья.

В плане на апрель-май 1980 года намечены рубка ряжевой клетки причала, навеска дверей в новом доме, окончание проведения силовой электропроводки в студенческом общежитии, наводка плавпричалов в Пояконде и на биостанции, ремонт маломерного флота, подготовка помещений и оборудования к приезду студенческой практики. Летом стройотряд занимался обычными пилорамными, строительными и ремонтными работами на биостанции,  укреплением  причала в Пояконде, где был построен также сходный трап.

Внешняя обстановка тоже была тревожной: год московской олимпиады был отмечен большими пожарами в районе Великой Салмы.

Рассказывает Дмитий Головин

«Пожаров было много, около Пояконды сгорел лес целиком, огонь был совсем близко к домам. На станции на боковых путях стоял пожарный поезд, но он почему-то ничего не делал. Видимо, предполагалось, что он вступит в действие, когда загорятся какие-то дома, но этого так и не случилось»

Рассказывает Ольга Заренкова

«Стройотряд в полном составе отправился тогда в Пояконду тушить лес. Было страшно – кое-где стояла стена огня, и тушить его приходилось песком, бросали совковой лопатой. Работа такая, что здоровые парни иногда, наглотавшись дыма, падали в обморок. Но ничего, справились».

Серьезным делом было также строительство гати в Пояконде, которое обеспечивало возможность сообщения биостанции с «большой землей», организацию продрейсов на машине и другие перевозки.

Рассказывает Валерий Супер

«Мы стали строить гать. Командиром был Сережа Мехедов. У него были очень теплые личные отношения с Николаем Андреевичем. Мехедов сильно удивился, когда выяснилось вскоре после приезда, что нужно ехать обратно в Пояконду и строить там гать. Мы жили в сарае на берегу, слева от пирса. Обычно он служил складом угля, но в нем был субсарайчик, где можно было поставить кровати и была печка. Команда была 12 человек, из них две девушки, которые, бедные, на нас готовили: Татьяна Плечко и ….

Мы пахали часов по десять в день. Дорога от Пояконды до  трассы была плохая, а там ездил продрейс, для которого существовал специальный грузовичок, ездивший в Лоухи и Пояконду и загружавшийся продуктами. И метров триста по этой дороге шло верховое болото, просто залитое водой, куда время от времени сваливали кучу щебенки, которая медленно уходила под воду.

Конструкция гати поражала меня своей эффективностью и простотой. Хотя я топором умел уже немножко махать, я научился этому в походах. Но такого до ББС никогда не видел.

То, что задумал Николай Андреевич, выглядело как плавучий мост: нижние два продольных слоя положили люди из июльского отряда, это были огромные бревна, сантиметров 30 диаметром, скорее всего бывшие шпалы. В советское время было понятие «старогодние шпалы» — когда дорогу ремонтировали, то эти шпалы убирали и складывали, считалось, что они на дороге уже служить не могут, но их можно было купить для хозяйственных нужд, что, видимо, и сделал директор. Затем шел поперечный слой из бревен, такая обрешетка. А мы клали два верхних слоя из шпал. Гать была полторы шпалы шириной, и чтобы они держались, нужно семь шпал вдоль уложить с промежутками между ними, сохраняя габариты от борта до борта 3 м 70см. Кладешь эту шпалу, дальше прыгаешь на ней, чтобы она не качалась, топориком подрубаешь нижнюю положку, подтесываешь. Потом вбиваешь всякие штыри, то есть огромные гвозди, кувалдой, чтобы все это еще скрепить. Нормальная хорошая мужская работа. Так мы прошли вдоль болота первый ряд, потом поперечный уровень. Поразительно, но комаров в это время почему-то не было – то есть были, но, видимо, креазот, которым пропитывают шпалы, их отпугивал. Гатью занимались четыре человека – клали продольные шпалы и поперечные, а еще шесть человек, две девочки и четыре мальчика, работали в карьере, потому что нужно было еще сверху засыпать эти шпалы щебенкой, делая что-то вроде насыпи. Неподалеку от Пояконды, где клали гать, было место, которой директор назвал карьером, куда он загнал бульдозер. Там было много песка и щебенки. На бульдозере работал бульдозерист Леша, он сдвигал ковшом немного грунта, а потом девочки собирали камушки и складывали в кучу в углу этого карьера, а вечером приходили мальчики, и лопатами бросали все это в машину, поскольку приезжал Леха Ермолаев на своем грузовике, называемом «Замотя», который, счастью, был самосвалом, потому что потом все это легко на гать высыпалось. Для меня лично это продолжалось три недели, потому что я умудрился сорвать себе спину под конец.

И все же я был очень доволен, как прошло это лето. Я получил то, что я ожидал – много хороших людей и песни по ночам.

Вся биостанция работала до полдника, а мы – до ужина. Мехедов так постановил, и мы согласились. Хотя мы немного удивлялись на Мехедова, потому что он не просто относился к этому очень серьезно —  он только этим и занимался. Мы любили сначала поработать, а потом и поболтать, и песни попеть, ему же, казалось, были. чужды эти слабости. Но нам с ним на ББС понравилось, он был хороший командир.

В тот год я почти не виделся с директором, поближе с ним познакомился, он показался мне очень больным человеком. Его язва все время беспокоила, чувствовалось, что она уже не дает ему жить, он часто раздражался, и было не очень заметно, что он вообще-то добрый и хороший человек».

Рассказывает Виктор Башкиров

«Мне достался объект, который долгие годы был моим и больше ничьим. Это здоровенный сарай на отшибе, за Огарками, который предназначался директором для техники. В завершенном виде я его так и не видел, строительство было большое, индустриальное. Началось с того, что мы копали ямы под столбы, которые должны были быть опорами. И надо сказать, на столбы директор не поскупился, он выделил хорошие бревна, толстые, обтесанные. Но нужно было сначала вырыть ямы под столбы – кажется, через 4 метра одна от другой, все точно требовалось соблюсти. Мы копали, и все у нас получалось сначала по плану. И вдруг в одной яме сантиметров на 8-10  см выступает маленький камешек. В чем проблема? Камушек маленький, надо его обкопать и вынуть. Стали обкапывать – вроде и не такой уж маленький. Еще приналегли – выяснилось, что камушек простирается от одной ямы до другой. И вытащить просто так его не удастся. Директор тогда прислал трелевочник. Надели на камень петлю, а петля крепилась через крюк. Трелевочник тужился-тужился, пока у него не разогнулся крюк. Пришел директор, посмотрел и сказал, что надо копать дальше. Мы опять копаем. В очередной раз пришел трелевочник и вместе с ним пришел директор. И тогда тросом все-таки камень вытащили. Но когда вытащили, оказалось, что мы стоим перед огромной ямой, от одного столба до другого. И нужно еще искать грунт, чтобы эту яму засыпать. Но мы и с этим справились. Вырыв ямы под столбы, стали столбы ставить по всем правилам: обжигали конец столба, потом мазали его специальной смесью, потом оборачивали рубероидом. И только тогда ставили в яму. Но когда мы их стали ставить, пришел Миркин и стал говорить, что столбы мы ставим неправильно, их надо ставить по науке, с отвесом. Принес отвес и поставил несколько столбов по-своему. Тут даже на глаз стало ясно, что столбы накренились набок и раньше они стояли ровнее. Все дело в том, что они конусообразные и их нельзя было по одной стороне выравнивать.

Потом надо было ставить стены сарая, крышу и, наконец, настилать пол. Это было самое мученье, потому что директор не хотел давать на пол хорошие доски, а давал всякие отходы, но при этом требовал, чтобы полы были ровные. Но и это как-то преодолели. Когда сарай был уже почти готов, я радовался, что близок конец этой каторги, а кто-то из ребят написал на стене: «Этим полусараем мастер Б….», намекая, что серия подобных изделий только открывается.

Потом я стал командиром стройотряда. Честно говоря, это было мученье по сравненью с жизнью простого стройотрядовца. Когда ты командир, ты должен раньше всех вставать по будильнику и всех будить, а вставать, естественно, никому не хочется: белые ночи, песни под гитару, посиделки далеко за полночь…Поэтому, готовясь стать командиром стройотряда, я совершил, как мне тогда казалось, хитрый трюк: назначил комиссаром одну из девочек. Я так подумал, что девочек будет будить их же комиссар и мне этим заниматься не придется. А на мне будут только мальчики, с которыми я как-нибудь справлюсь. Но оказался прокол по всем статьям: мальчики, когда я входил в спальню и гаркал: «Подъем!», просто переворачивались с правого бока на левый, а девочки у комиссара вообще не поднимались. Да и в целом командовать она не умела. Так что будил всех опять же я, и с большим трудом. В связи с этим приходилось вечером ходить и намекать, что надо бы пораньше ложиться спать, а то утром никого не добудишься – вобщем, выполнять не очень благовидную роль.

Но в конце концов мы преодолели и эту трудность, и стали собираться на работу, хотя и с пятнадцатиминутным примерно опозданием. Большей пунктуальности обеспечить не удалось, но мне кажется, результат вполне сносный».

Николай Андреевич Перцов и страна ББС

Для современных студентов биофака, для новых поколений биологов Николай Андреевич Перцов, скорее всего, либо легенда, либо смутная тень того, чьим именем названы биостанция и теплоход, курсирующий от ББС до Пояконды и обратно. А ведь он был очень живым человеком, исполненным противоречий, как все нестандартное, яркое, и увы, неповторимое. Поэтому в этой главе хочется предоставить слово тем, кто знал и – в основном – любил его, ибо равнодушным этот человек не оставлял никого.

Многие из его сторонников и почитателей ссорились и даже расставались с ним, но прошедшие годы заставили их пересмотреть свои оценки, на место нетерпимости пришло понимание.

Мое глубокое убеждение – истинную сущность человека видят лишь те, кто смотрит на него любящими глазами: только им открываются сокровенные тайны его души. Его критики и недоброжелатели, возможно, в чем-то справедливы, и конечно, имеют право на отдельное мнение, но, как сказал Сент-Экзюпери, «Самого главного глазами не увидишь. Зорко одно лишь сердце».

Александр Борисович Цетлин

«Было страшно приятно, когда Николай Андреевич обращал на тебя внимание. Он всегда вечером выходил на пирс, после всех своих дел. И вот однажды споткнулся об оторванную доску. Велел принести пилу, молоток, гвозди, чинил эту доску, приговаривая, что он все сам, все один, что никто без него ничего не сделает. А и правда никто не сделает, потому что все остальные три дня только спотыкались об это место, хотя дело несложное. Вокруг ему помогало 15 человек, каждый из которых чувствовал себя необыкновенно счастливым. Он был человек страшно привлекательный, яркий, — не словами, а делами. Ему было очень важно, что у него, у городского человека, все в общем-то руками получается. И наши научные сотрудники, следуя за ним, тоже поняли, что у них руками все лучше получается, чем у местных мужиков, если внимательно прочесть инструкцию. Это замечательное чувство, что можно руками сделать массу дел, и все они получатся: и ходить на лодке, и рубить дрова, и работать на пилораме. Возможность освоения таких неожиданных профессий она очень привлекала. Такая аура была у всего этого места. Стройотряд состоял из многих мелочей.  Ты вдруг обнаруживал, что огромное бревно можно вобщем-то перенести вдвоем. Раньше ты видел это только по телевизору и считал, что для этого нужен, например, кран, а тут вдруг приобретал ценный опыт по переноске бревен. Этого было очень много и было просто замечательно. Если зоологи получали все то же самое, но при этом занимались какой-то наукой, то стройотряд резвился по  полной программе.

Николай Андреевич собрал на станции большую коллекцию всяких чудиков. Не знаю, был ли он любопытен к людям вообще, но то, что люди необычные его не отталкивали – это факт.  Он был готов взять на работу самых чудных людей – и вовсе не потому, что не из кого было выбирать. Я помню период, когда биостанция была полна каких-то мальчишек-диссидентов. Помню, был такой благообразный молодой бородатый диссидент, он жил в той комнате, где сейчас живет наш старичок Сергей Михайлович. После работы он умывался, надевал чистую белую рубаху и открытого окна читал большую самиздатовскую книгу.

Их было много, они были разные. Николай Андреевич мог себе позволить такую роскошь, его никто особенно на этот предмет не контролировал».

Николай Репин

«Он не был человеком системы. Он был вне контекста государства, всегда жил другой жизнью. Мы в стройотряде считали, что у него непростые отношения с факультетом. Он часто просил помощи у университетского начальства и тогда называл стройотряды коммунистическими, но мы знали, что слово «коммунистический» означало ровно две вещи: легче выбить что-то для станции и можно не платить зарплату.

ББС он построил под себя. Это было государство в государстве. Имелась своя система воспитания, которая сама себя подпитывала людьми, которые туда приезжали. Самостоятельность была заложена в самом образе жизни на ББС: каждый сам за себя отвечал. Родителей не было, а директор в отдалении, но всегда воспитывал. Уникальный пример педагогического эксперимента, которого не было в советской стране.

Это была очень устойчивая система со своими законами. Николай Андреевич создал уникальный и особенный мир, который мало пересекался с Московским университетом, существовал только благодаря его личности, и потому был обречен. Через этот мир прошло огромное количество народу. Был сложившийся коллектив не менее человек, которые готовились, собрания проводили, вагон грузили. Все люди были сами по себе нетривиальные. Но самым нетривиальным человеком был он сам: таких людей со своей отдельной, уникальной судьбой, ни на кого не похожей, в Советском Союзе было не более сотни. Среди них…

Мне было приятно, что меня он любил и почти никогда не наказывал за проступки».

Александр Яковлевич Супин

«Я вообще почувствовал там что-то необыкновенное. И дело тут было не в природе, не в реалиях студенческой молодости. Конечно, на ББС это тоже все было – и белые ночи, и волейбол до утра, и разговоры всю ночь, и песни у костра на берегу, у креста, когда Николай Андреевич приходил играть на баяне. Но что-то подобное было и на наших практиках, на выездах. А здесь главное – какое-то веяние настоящей взрослой жизни. Может быть, она и не была таковой, но казалась единственно настоящей. Вчера я еще чувствовал себя мальчишкой, а теперь вот прямо на глазах дом растет, строится, и это дело моих рук. На человека, которому меньше 20 лет, да еще знавшего только городскую жизнь, это произвело огромное впечатление. С годами я, конечно, повзрослел немножко, но этот романтизм, этот образ жизни биостанции вошел в плоть и кровь. Однажды на наших сборах кто-то высказал простую и замечательную мысль, почему нам так хорошо было на ББС. За что мы обычно бьемся? Чтобы получить ощущение душевного комфорта. И существуют разные способы его достичь: зарабатывать деньги, вести научную работу, делать карьеру. А тут, на биостанции, этот душевный комфорт получаешь сразу, без каких-то промежуточных этапов. Мне эта формула очень понравилась. Ну и что, что денег не заработали? Ведь комфорт можно получить и по-другому. И там люди как-то вписывались в обстановку: проявлять жлобство, отстаивать мелочно свои права было как-то не принято. Там люди поворачивались лучшей своей стороной».

Симон Эльевич Шноль

«Жизнь его состоялась, вне сомнения. У меня есть фотография, как он идет по биостанции, я снял его издалека, когда он меня не видел. Он задумался, и у него было прекрасное выражение лица – человека с чувством исполненного долга, человека на своем месте, так вовлеченного в кипящую вокруг него жизнь, живущего ею сполна…

Коля все ясно понимал, что происходит в стране, он не был наивным. Но он человек послевоенного энтузиазма, полной готовности идти на амбразуру. За долгие годы на биостанции энтузиазм в плане всей страны истаял. Но у него были высокие, изначально коммунистические идеалы, хотя он прекрасно понимал их расхождение с советской действительностью. А равенство, братство, труд – это прекрасные идеалы, их никто не отменял.

Интеллигент высокого класса – капитан каботажного плавания, электрик, будьдозерист – все это весело, на самом высоком уровне – в этом тоже была поэзия. При этом он оставался тонким ценителем культуры, музыки. Вся его жизнь была поэзия.  И это чувствовала молодежь, вокруг него буквально обвисал весь стройотряд.

Станция была центром моих идеалов: море с фауной, которая мне интересна, с берегами, которые мне интересны, с тайгой, которую я люблю, с северным сиянием, с приливами и отливами – где еще такое найдешь? И мой друг Николай, хотя он и не мог мне уделять много времени, тоже был таким же центром, только среди людей».

Владимир Васильевич Малахов

«Когда я делал курсовую, потом дипломную работу, я находился в круге людей, которые постоянно критиковали Перцова, описывали его недостатки. Конечно, они были старше меня, я к ним прислушивался, но эта критика не то чтобы проходила мимо моих ушей, но все равно ни в какой момент не забывал об этом своем главном отношении к Перцову: он кладет свою жизнь на общее благо. Это осталось и сейчас, когда прошло уже почти 20 лет после его смерти. Хотя с возрастом, приобретя жизненный опыт, я естественно воспринимаю Перцова более сложно, понимаю сложности его характера, его человеческие слабости. Я вижу то, что раньше не мог различать, но главное осталось прежним. Я и сегодня могу сказать, что это человек, для которого долг перед обществом был главным в жизни. Он работал и клал свою жизнь ради цели, которая была нужна обществу, а не ему лично. Он, конечно, реализовывал себя в этом, но главное было – служение общественному долгу.  Нужно сказать, что я не много таких людей в своей жизни встречал: тех, для кого общественная, надличная цель служит главным содержанием жизни. Она была так очевидно выражена в Николае Андреевиче. Думаю, прожив жизнь, я насчитаю таких людей на пальцах одной руки, да и то один-два останутся незанятыми.

Перцов по масштабам своего отношения к тому, ради чего человек живет и как он преобразует окружающую жизнь, был гениальным человеком. Если талантливый человек – это тот, кто легко делает то, что другим трудно, то гениальный делает то, что для других людей невозможно. Вот он и делал и сделал невозможное. Биостанция – детище гения Перцова. И то, что это детище имеет вид лабораторий, домов, кораблей, это ничего не меняет. Чтобы это сделать в тех условиях, нужно было быть гением.

Мне повезло, что в самом начале жизни я увидел такого человека, понял, что можно так жить, так строить свою жизнь. Я увидел, что есть человек, который так живет, делая невозможное не для себя, для общества – и счастлив. Конечно, он был счастлив! Он делает то, что хочет, что считает нужным – и у него это получается. Чего еще желать? Это и есть счастье. И я понял, что нужно стараться жить именно так. Я считаю себя духовным учеником Н.А. Перцова, далеко не лучшим, но учеником…»