Нижеследующие воспоминания моего отца оказались у меня в руках 23 года назад. На вопрос: «А почему я их не опубликовал раньше?» у меня есть только один ответ – я понятия не имел, как это сделать. Это сегодня возможно, насколько я понимаю, опубликовать в интернете всё что угодно, тогда же это было нереально.
На самом деле есть и вторая причина. Отец писал эти воспоминания за несколько месяцев до своей кончины, уже после второго инсульта, и получившийся у него текст, как мне казалось, требовал серьёзной переделки. А ещё, за время наших бесконечных переездов некоторые отцовские бумаги просто исчезли, и часть текста надо было восстанавливать по памяти. Натыкаясь иногда на конверт с записками, я думал: «Нужно ли это хоть кому-нибудь?»
А может и нужно. Во всяком случае, после неоднократного чтения этих записок я стал видеть уютные комнаты кафедры зоологии беспозвоночных в старом здании МГУ, дым паровоза, застилающий карельскую тайгу, студентов в старомодной одежде и две избушки на каменистом берегу. Поэтому-то, в конце концов я всё-таки взялся за эту работу, и уж что вышло, то вышло. Я сохранил текст в виде рассказа от первого лица, поскольку, в основном, дальше следуют слова отца. Мои собственные вставки сделаны курсивом.
Итак:
В стенгазете «Зоолог» помещена фотография. Профессор Л. А. Зенкевич и, кажется Россолимо водружают столб на берегу моря. И подпись: «Здесь будет город сооружён». И вот теперь города, слава Богу, нет, а благоустроенный посёлок есть. Электричество, водопровод, центральное отопление, частично канализация. Студенты по очереди собирают, накалывая на палку, раскиданные бумажки. Чистота!
Нашёл то место, где мы каждый вечер жгли костёр и рассказывали байки. Вспомнилось старое.
Здесь уж точно требуются пояснения. В 1938 году экспедиция Московского университета на-шла место для строительства биологической станции на берегу Белого моря. А уже на следующее лето, в 1939-м, биофак ухитрился отправить на станцию первую группу студентов для прохождения практики. Это были студенты, закончившие второй курс, и выбравшие кафедру зоологии беспозвоночных. Руководил практикой аспирант Кирилл Воскресенский. Среди студентов был и мой отец Александр Лебедев. Двоих из этой группы я знал: Пётр Матёкин и Ольга Лунёва. Ещё два человека названы отцом в его записках: Юра Милановский и Павел(?), погибший во время войны. Про остальных не знаю ничего.
Для нас, московских юношей и девушек, выросших в большом городе, поездка в такую даль и глушь сама по себе была приключением необычайным. Целый день поезд идёт по Карелии. За окнами быстрые речки, озёра, серые намокшие избы, камни и тайга. Станция расположена в протоке Великая Салма, напротив острова Великий. Название нам нравилось чрезвычайно. До железнодорожной станции Пояконда было морем километров 15, а берегом не пройти.
Если в послевоенные, пятидесятые годы ББС связывалась с материком в основном через Чёрную речку, то, судя по контексту, в то первое лето главная связь была через Пояконду.
Добирались до станции морем, на вёслах, стараясь двигаться с водой. Лодки на Белом море тогда были хороши – манёвренные, с двумя парами вёсел. Одна пара – короткие, кормовые, которыми гребут от себя. Они служат главным образом для управления ходом лодки. Другая пара вёсел – гребни – длинные, лёгкие, крепкие и относительно тонкие. Это основной движитель лодки. Женщины в управлении лодкой не уступают мужчинам.
Это и понятно. Мужчины – поморы с давних веков каждую весну уходили на Мурманский берег, на промысел. Возвращались только в конце сезона. Вся домашняя работа, включая лов рыбы и обслуживание Кольского тракта (там, где он шёл водою) лежала на женщинах. Вёсла были без уключин (это ещё и я застал), на кочетах. Кочет – это деревянный штырь, вставленный в борт лодки. Весло дополнительно продевалось в верёвочную петлю. Такая конструкция позволяла грести во время качки.
На станции к приезду студентов успели построить пару дощатых сооружений, в одном из которых была лаборатория. Полы там настелили из тёса (тонкие доски), доски при ходьбе дрожали, микроскопы прыгали, и поэтому мы сидели неподвижно, а если кому-то надо было войти или выйти, то он всех предупреждал. Ещё имелось два хороших дома, где жили сторожа, выходцы из села Чёрная речка.
Две семьи сторожей во всём были совершенно не похожи друг на друга. Даже именовались они – одна по жене, великолепной Манефе, а другая по мужу, Григорию Ивановичу. Муж у Манефы был эдакий неразговорчивый косолапый увалень. А жена Григория Иванович – серенькая мышка, вечно чем-то занятая. Мужу она никогда не противоречила и была очень естественна при нём. Григорий Иванович – истый помор: высокий, худощавый, с длинной бородой и строгим иконописным лицом. Когда-то в молодости его призвали на службу в гвардию, и там лишили бороды. Вспоминая об этом, он тяжело вздыхал. Вечером оба семейства выходили в салму ловить треску. Как только на одной лодке прекращался лов, немедленно кончала и другая пара, и они наперегонки везли нам рыбу. И, хотя, насколько я помню, мы покупали всю выловленную рыбу, эти гонки повторялись каждый раз.
Говорили, что в молодости Григорий ухаживал за Манефой, но любовь была безответной. Рассказывали, что раз ненаглядная девица сманила ухажёра на отдалённую коргу (каменистый островок, заливаемый в прилив). Там, развлекая парня разговорами, Манефа улучила момент и уплыла на лодке, оставив кавалера на корге. Проезжая мимо случившихся рыбаков, сказала: «Женишка с корги заберите, а то, не ровен час, захлебнётся». Григория сняли, когда под ним уже не оставалось земли. Северные рыбаки плавать не умеют – негде научиться, вода слишком холодная.
О том, где и как жили студенты, как была организована кухня, отец не рассказывал почти ничего. Единственное исключение – это история с хлебом и рассказ о бане.
За продуктами посылали двоих студентов на лодке в Пояконду. Ездили по очереди. Я любил гре-сти и всегда стремился в эти поездки. Ходили с водой. То есть в Пояконду шли с приливом, а обратно возвращались с отливом. Из-за того, что время приливов смещается, один раз мы вернулись на станцию глубокой ночью. Причалили и, уставшие, немедленно отправились спать. А рано утром кто-то вышел на берег и увидел лодку, залитую водой и плывущие буханки хлеба. Неправильно зачаленная лодка за что-то зацепилась и не всплыла во время прилива.
Поехали мы втроём мыться в баню к Манефе на Чёрную речку. Её дом был ближним к устью реки. Дальше виднелась односторонняя улица: направо дома, налево, к реке, баньки, амбары и ещё какие-то постройки. Баня была сказочной: такой лёгкой и желанной, что мы пару не жалели и парились до тех пор, пока Юра Милановский не выполз на четвереньках на улицу.
В избу к Манефе можно было войти, сняв ботинки, босым или в чулках. Пол был тщательно вы-мыт, выскоблен как стол. Мы как могли, шутили над художником Максом Бирштейном, который специально для поездки на север купил высокие башмаки, шнуровавшиеся чуть ли не до колен. Он жил у Манефы и, измученный непрерывным шнурованием, стал ходить с распущенными шнурками, путающимися в ногах. Какое-то время Макс прожил в Чёрной речке, там он написал прекрасный портрет Манефы в роскошной шали и несколько видов села. Гораздо позже на выставке картин Макса Бирштейна знакомый искусствовед мне сказала:
– Знаешь, я подумала, что мы почему-то забываем одну сторону изобразительного искусства, познавательную. Я никогда не была на Белом море, а здесь, увидев эти картины, вдруг представила себе этот красивый и суровый край. Жаль, что ты не был в Чёрной речке.
– В сущности, я действительно не был в Чёрной речке, я только парился там в бане, а на осмотр времени не хватило.
Дальше дома Манефы мы по деревне не пошли. Мы действительно были так поглощены позна-нием моря, что нам не хватало времени, и мы поторопились вернуться на станцию.
(Художник Макс Бирштейн – старший брат Якова Аввадьевича Бирштейна).
О том, где студенты тогда жгли костёр, я отца так и не спросил. Ещё хуже то, что я не расспросил и П. В. Матёкина, когда виделся с ним последний раз на 70-летии биостанции.
Вечером все собирались у костра, жарили треску, пили чай. Ещё пели и рассказывали байки. Са-мым музыкальным из нас был Петя Матёкин. Голос у него был не сильный, но очень хороший слух и память.
На ББС приехал проф. Д. А. Сабинин, физиолог растений. Его интересовали морские водоросли – ламинарии. Днём мы с ним добывали водоросли, а вечером, у костра, часто затаив дыхание, слушали профессора. Дмитрий Анатольевич был потрясающим рассказчиком. Запомнилось, как мы слушали историю о посещении Французской Ассамблеи. Туда на гостевую галерею вход совершенно свободный. И что поражало нас, советских студентов, депутаты Ассамблеи беспрепятственно высказывали любые мнения. Помимо прочего Д. А. оказался знатоком яхт и парусов, разъяснял нам многие морские термины. От него мы услышали песенку: «Позвольте вас на салинг взять и мокрый шкотик, мокрый шкотик в руки дать!» В лысенковские времена Д. А. Сабинина из университета прогнали. Он стал работать сотрудником черноморской станции института океанологии. В 1951 году, в возрасте 62 года он застрелился из охотничьего ружья в Голубой бухте, близ Геленджика. Теперь любуюсь на его хороший портрет в советской энциклопедии.
Ровно через 50 лет, в 89 году, мои родители приехали ко мне на станцию. Мама здесь была впервые, ей было всё интересно, но больше всего её беспокоил неустроенный холостяцкий быт младшего сына. А отец ходил и удивлялся. Едва ли не первое что сделали родители – отправились искать Киндо-мыс. Вернулись поздно, я уже беспокоился. До мыса так и не дошли. Отец сказал, что в памяти у него осталось, будто Киндо-мыс совсем рядом, а тут, говорит, идём, идём, а тайга не кончается. Я им обещал, что в выходной всё покажу с моря. В воскресенье мы на моторке объехали полуостров, погуляли по Чёрной речке, зашли в Нильму и обошли острова в Великой салме, до Величаихи. Вот как об этом написал отец:
В 1989 году я прошёл по Чёрной речке. Деревня умерла. Жила, наверное, сотни лет, а тут за 50 лет умерла. Жители разъехались, дома купили ленинградцы и москвичи для летнего проживания. Церковь старинную, деревянную переделали в магазин, а потом и его закрыли. Да и торговать было нечем.
На станции изменилось всё. Громадный поморский крест незаметен за ветряком. Ухоженная до-рожка там, где мы разводили костёр. Но основное богатство станции, литораль, стала беднее. Вот ведь странно, формально, как мне сказали, число видов на литорали не изменилось. Биологи берегут природу. Но как всё отличается от того, что было. Тогда нам казалось, что мы попали в место, где не ступала нога человека. А сейчас всё по-другому. Будто людское многоглазье не даёт природе пышно развиваться. В чём тут дело? Надо думать и думать.
Рассказали мне и о Григории Ивановиче. Всю войну он оставался Сторожем станции. Именно так, с большой буквы. Не уверен, что ему исправно платили. Имущество станции помещалось в двух зданиях барачного типа. Оно было для него священно — неприкосновенно. И в голову не приходило, что можно что-то взять, присвоить. Громадное уважение к науке, по-моему, отчасти из-за того, что он видел наш молодой энтузиазм и невнимание к житейским удобствам, руководило его действиями.
Вот пока и всё.
А. Лебедев 3. 03. 1996г.
В. Лебедев (В 1986-1993 инженер ББС)
3. 03. 2019г. Кулишки
