«Маракотову бездну» Конана Дойла и «Человека — амфибию» Александра Беляева я впитал в себя ещё шестилетним мальчишкой. Я прекрасно помню отчий дом с коридорной системой комнат, коммунальными кухнями и туалетами в конце коридора, по которому я катался на трёхколёсном велосипеде. Там ещё до Войны баба-Саня читала мне журналы «Вокруг света» и «Всемирный следопыт» на сон грядущий. Этот дом, во дворе которого я собирал осколки после бомбёжки, и сейчас стоит в Электрическом переулке у Белорусского вокзала. Позже в Омске, в эвакуации, мне попалась книга о подводных исследованиях Вильяма Биба, которые он проводил с помощью шлема, вентилируемого воздухом, подаваемым по шлангу с поверхности. После неё мне снился наш полуподвал на улице Короленко весь, до потолка заполненный водой, в котором я плавал в каком-то фантастическом скафандре.
Неудивительно, что, будучи на последнем курсе МАИ, я подбивал сокурсников на изготовление самодельного акваланга на базе лёгочного автомата высотного кислородного прибора КП — 24М, а потом в Конструкторском бюро С. В. Ильюшина по заданию ДОСААФ копировал чертежи акваланга Кусто. Следующим шагом было создание секции подводного плавания КБ и опытного завода, а затем — контакт со Спортивным Клубом Академии Наук (СКАН). Далее шли уже экспедиции и погружения. Проводить отпуск в подводных экспедициях стало моим «хобби».
ТРЕТЬЯ ПОДВОДНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ после Соловков и Печоры привела меня на широту Полярного круга, где в далёком июне месяце 1962 года и состоялось моё первое свидание с ББС. К счастью, с тех времён у меня сохранились кое-какие заметки.
По дороге на Мурманск, в Ругозёрской губе есть станция Пояконда — поезд стоит две минуты. Название экзотическое, если не знать ударения, то так и хочется срифмовать с анакондой и Джиокондой. До воды от станции метров пятьсот. Два часа на моторном вельботе мимо покрытых тайгой невысоких пологих сопок и крошечных заросших лесом островков, мимо огромных валунов, на которых греются под солнцем тюлени, плюхающиеся в воду при нашем приближении. Издалека на мысу виден ветряк. Пилим на него долго — долго. Огибаем мыс. На мысу груда валунов, симпатичная ёлочка с берёзкой и деревянный крест.
Как я узнал потом, этот крест был поставлен здесь вместо развалившегося старого, поморского, стоявшего с незапамятных времён. Я этому верю, ибо сам потом на острове Великом за Лобанихой на мысу видел бревенчатую хибару, поросшую мхом и травой, и истлевший изъеденный червями крест недалеко от неё. На кресте ещё заметно проступала древнеславянская вязь. Странное впечатление производит такой одинокий крест на фоне скал, моря и тайги. Совсем не то, что крест на кладбище. Любое событие в массе как будто что-то теряет в своём значении.
Огибаем мыс. За ним в излучине, на берегу Великой Салмы на материке, напротив острова Великий, входящего в островной Кандалакшский заповедник, расположена ББС, или Беломорская биостанция МГУ. Деревянный пирс и десяток лодок на привязи недалеко от него. На рейде стоит небольшой корабль класса гидрографический промерный бот с надписью на борту — «Научный». Берег, покрытый водорослями, меняющий свои границы во время прилива и отлива. На литорали, на аккуратных рельсовых слипах два небольших катера. Добротные деревянные домики лезут с берега на сопку, покрытую тайгой. Две лаборатории, два общежития, дизельная электростанция, склады, лесопилка, кузница, мастерские, столовая, дома научного персонала и рабочих. Связь с Поякондой и другими ближайшими рыбацкими посёлками: Нильмой и Чёрной речкой — морем. Дороги через тайгу нет.
В наше распоряжение был предоставлен вельбот с двадцатисильным дизелем, старенький компрессор ПЗУС, акваланги и гидрокостюмы марки ГКП — 48. Мы же прикладывали к этому только рубль в день на питание и свой энтузиазм первооткрывателей, ибо в тех водах мы, действительно, были первыми.
ИТАК, БЫЛ ИЮНЬ МЕСЯЦ. Поселили нас в новом недостроенном общежитии. Женскую часть команды в составе нашего тренера, мастера спорта по плаванию Анюты Нелидовой, Люси Кормновой, Гали Самониной и Таички Швец разместили на втором этаже. Мужчин — в угловой комнате на первом этаже. Три окна, шесть коек, печь, топящаяся из коридора, запах смолы и некрашеные бревенчатые стены. Последнее нас привело в восторг. В Москве перед отъездом на всех экранах шёл голливудский шедевр «Великолепная семёрка». Неудивительно, что любимым нашим развлечением стало метание ножей в стену, а так как единственной свободной от окон и дверей стеной была стена смежной комнаты общежития, то она стала объектом наших воинственных развлечений.
В нашей комнате собралось шесть парней: «командор» Саня Ларин — невысокий крепыш, бывший в первом заезде на ББС; голубоглазый красавец Сева Гавриленко из того же заезда; Рогулин Саша — здоровенный детина, интересной судьбы, недавно перенёсший операцию на сердце (года два с половиной спустя я видел в морском клубе МАИ телеграмму от него из Рио де-Жанейро); маёвец Герасимов Валя, по прозвищу Янсон, мой ученик и соперник в метании ножей; Юрий Либеров — первая гитара подводников и всей биостанции, глава многочисленного семейства, может быть, поэтому всегда немного грустный, и я.
ЗА СТЕНОЙ ЖИЛИ ДЕВЧОНКИ-СТУДЕНТКИ. Среди них была и сестра-хозяйка ББС этого года, которую мы дружно звали Мамой Людой. Все сходились на том, что Мама Люда «в порядке», но Мама Люда была сурова и неприступна. Она ходила в чёрной косынке, чёрной телогрейке, чёрном свитере, тельняшке и чёрных штанах. Кстати все девочки на станции ходили в штанах, а может быть брюках. Мама Люда мало говорила, но безбожно много и как-то серьёзно курила. Если она разъярённая врывалась к нам во время наших метательных упражнений, то ублажить её можно было только сигаретами. Мы откладывали тогда ножи в сторону, курили с ней, иногда брали гитару и «бацали» что-нибудь по её заказу. Очень любила Мама Люда «Шхельду» Юрия Визбора.
«Кончилось лето жаркое,
Шхельда белым-бела.
Осень дождями шаркая,
В гости ко мне пришла….»
Глаза у Мамы Люды были большие-большие, карие, брови чёрные и густые, широковатый рот, пухлые губы, и походила она чуть-чуть на актрису Татьяну Самойлову. Она занималась водорослями и была дипломницей биофака МГУ.
Очень скоро мы с Герасимовым перенесли свои ковбойские упражнения к Радикулиту Перцова, соорудив там мишень для ножей из толстых досок.
ПЕРВЫЕ ДНИ БЫЛА ЧУДЕСНАЯ ПОГОДА, а мы не могли выйти в море — надо было расконсервировать всё оборудование после зимы, наладить компрессор, перебрать и отрегулировать акваланги, залатать гидрики. Все гидрокостюмы мы подвергали доработке. Шлемы-кошельки с замком наверху и очками, как в противогазе, мы напроч отрезали, так как в них плоскости стекол не совпадали, и ты чувствовал себя под водой, как заяц — косым. Акваланги были такие ободранные и ржавые, что их страшно было «набивать». Однако, они были вовремя и по всем правилам опресованы, что было несомненной заслугой Директора.
Море синело, солнце пекло, вода то убывала, то прибывала, а мы таскались по литорали со всяким барахлом, давили ногами фукусы и матерились почём зря. Потом мы лежали на кроватях трупами и травили всякую баланду. Командор неизменно изрекал:
— Ещё ничего нет, а уже ничего нет! Что же будет, когда всё будет? —
— А ты, хулиган, молчи — раздавалось в ответ с какой-нибудь койки.
НАКОНЕЦ НАЧАЛАСЬ РАБОТА. Каждый день, перед тем как идти на погружения, мы садились в тельниках на сдвинутые кровати, пели окуджавскую «Пехоту» и разыгрывали в «кинга» дежурного на текущий день. Проигравшему обычно полагалось делать мокрую приборку и ещё какое-нибудь спецзадание, как, например, уничтожить в комнате всех комаров перед сном. Предыдущий дежурный в игре не участвовал и томился рядом. После этого ритуала мы собирали все шмотки, тащились на пирс и, наконец, отваливали.
ТЕРПЕТЬ НЕ МОГУ ПРАЗДНЫХ ТУРИСТОВ и их «специальные» песни, есть в них что-то фальшивое. Кому нужно воспевание преодолений придуманных трудностей. Другое дело работа.
Мы работали, как говорится, не за страх, а за совесть, и даже не за деньги.
Мы работали как проклятые. Мы работали с ботаниками, с ихтиологами, эмбриологами и ещё чёрт знает с кем. Они требовали от нас звёзд, асцидий, губок, моллюсков, водорослей, и всё это в несметных количествах. Мы работали и днём и ночью. На наше счастье, а может быть и несчастье, ночи были сплошь белые. Солнышко только чиркало по верхушкам елей на Великом и опять полого поднималось вверх. Ночь от дня отличалась только тишиной — ночью всё живое замирало.
Мы часто возвращались на вельботе с погружений под утро мокрые усталые голодные и, выключив сцепление, неслись на пирс, как на абордаж, оглушительно грянув песню:
«Нажми, водитель, тормоз, наконец
Ты нас тиранил три часа подряд.
Слезайте, граждане, приехали — конец.
Охотный ряд, Охотный ряд…»
Думаю, что нашим тайным умыслом было разбудить всех на ББС, чтобы они бежали на пирс, сломя голову, и восторгались нашей добычей.
Всё, поднятое со дна, мы в вёдрах и банных шайках вместе с морской водой тащили сразу из вельбота в аквариалку, этакую полуземлянку на берегу, набитую до отказа склянками всевозможной формы и аквариумами, где томились найденные нами экземпляры, оказавшиеся особо ценными.
Иногда так и было, и нас на пирсе встречали. Чаще всего это была сестра-хозяйка, первейшей заботой которой, было накормить «водолазиков», как нас ласково называли на станции.
МЫ ВООБЩЕ НАХОДИЛИСЬ В НЕКОТОРОМ РОДЕ В ПРИВИЛЕГИРОВАННОМ ПОЛОЖЕНИИ. Небольшое, по московским меркам, население биостанции состояло из научных работников, студентов- практикантов с биофака и аборигенов-рабочих. Рабочие — их насчитывались единицы — были обычными «северными людьми», как в романах о Дальнем Севере. Они носили на поясе ножи и очень часто говорили слово «однако». Самой многочисленной составляющей были студенты-практиканты и студенты-строители.
НАДО ЗАМЕТИТЬ, ЧТО ВСЯ БИОСТАНЦИЯ ПОСТРОЕНА НА ЭНТУЗИАЗМЕ ЭТИХ САМЫХ СТУДЕНТОВ И ПРЕПОДАВАТЕЛЕЙ, а её душой был директор Николай Андреевич Перцов — обаятельный человек, всезнающий и всё умеющий, необычайно талантливый и энергичный. С первого взгляда было видно, что ББС его детище. На мой взгляд Перцов строил свою Биостанцию так же, как Пётр Первый возводил Питер, с таким же упорством, целеустремлённостью и азартом. Мне приходилось видеть его за рулём грузовика, трактора и бульдозера, а в его руках — не только баян, но и лопату, и топор, и сварочный аппарат.
А баловнем биостанции была его дочь Ксения, Ксанка, или Ксаник, как ласково звали её подводники. Эта девятилетняя девочка была не по летам развита, что, между прочим, вполне объяснимо, так как Директор с трёхлетнего возраста брал её каждый год на три летних месяца на биостанцию, где она пребывала в обществе взрослых, увлечённых своей работой. Мне кажется, что лучшего воспитания и не придумать.
Но, конечно, элитой на станции были мы, подводники.
Надо помнить, что это был 1962 год. Подводный спорт, несомненно, экстремальный, только-только прокладывал себе дорогу. Ещё четыре года назад в стране не было ни аквалангов, ни масок, ни гидрокостюмов — всё приходилось делать самим. Аквалангисты СКАНа появились на ББС с 1960 года, и с тех пор ежегодно с большим удовольствием отрабатывали по три смены: июнь, июль, август. Это была для нас отличная школа: низкие температуры, сильные приливно-отливные течения, большие глубины и главное — ответственная работа. А в атмосфере бескорыстия, любви и взаимопомощи, царящей на ББС, мы отдыхали душой.
Мы были окутаны морской романтикой с головы до ног и, кроме того, пользовались авторитетом технических спецов, так как все, в основном, работали в институтах Академии Наук, или в «почтовых ящиках». У нас всегда был спирт для промывки аквалангов и «для сугреву» после погружения. Каждый подводник был обязан иметь в рюкзаке по прибытии три кило сала или корейки, а также литр спирта. Это было необходимо. Любое погружение мы пытались сделать максимально эффективным, и высасывали баллоны до конца. Иногда мы настолько замерзали, что вылезали с руками красными, как с мороза. Глоток спирта и сэндвич чёрного хлеба с салом были весьма кстати.
ПРЕДПОЛАГАЮ, ЧТО В ЛАБОРАТОРИЯХ ТАКЖЕ БЫЛ СПИРТ. Естественно, что такие совместные сборища, как «привальные» и «отвальные», а также дни рождений получались очень весёлыми, что способствовало процессу спаивания подводников с коллективом ББС.
На станции был жёсткий режим, который на нас почти не распространялся, в силу зависимости нашей работы от погоды и в силу того, что мы всё-таки были в отпуске — и мы отдыхали, как могли. Белыми ночами шастали по биостанции весёлые подводнички парами и более многочисленными группами, жгли костры у Креста, или у Радикулита Перцова, пели песни под гитару, собирая толпы студентов, которые текли туда прямо из тёплых постелей.
Кстати, Радикулит есть неоспоримое вещественное доказательство отношения населения ББС к Директору, ибо этот здоровенный деревянный идол возвели с соответствующими шаманскими процедурами с единственной целью — освободить Директора от терзавших его болей в пояснице.
Мы с Янсоном по просьбе трудящихся, используя наши скромные способности, разрисовали акварелью оконные стёкла комнаты подводников и столовой — звёздами, дельфинами и прочими приятными глазу картинами. Появились у нас и плакаты с актуальными текстами и соответствующими рисунками. Типа:
«Если тебя комар укусил,
Плесни на него фтолат-диметил»,
или
«На Севере — клад диметил-фтолат»,
или
«Юра, Валя, Миша, Саша!
Мойте чаще ноги ваши»
Последний текст сопровождался изображением идеально чистой стопы с яркой ромашкой, зажатой между пальцами, и кокетливо оттопыренным мизинцем.
После наших художеств Ксанка попросила меня нарисовать ей что-нибудь дома в таком же духе. В маленьком доме Директора на горке (он потом сгорел) самым подходящим местом для живописи оказалась печка. Вот на печке я и изобразил для ребёнка, как мог, самый подходящий сюжет — берег, море, волны и приближающийся к берегу корабль под алыми парусами.
СЕГОДНЯ ВИДЕЛИ ДЕЛЬФИНА МЕТРАХ В ПЯТНАДЦАТИ ОТ ЛОДКИ. Размером с черноморскую афалину, но менее яркой расцветки — какой-то весь стальной. Дельфины на Севере — странно. Для меня это было неожиданностью.
Севка Гавриленко приклеил к потолку над своей койкой красотку из журнала. Но, весь юмор в том, что видит её только он. Вокруг «красотки» объёмная рамка из бумаги, похожая на сруб колодца, не позволяющая увидеть что-либо со стороны.
КИНДО-МЫС, ГУЛКИЕ УДАРЫ ПРИБОЯ.
На Кинде нам не повезло. Здесь Валька «порвал ухо». На нашем языке это означает, что у него под водой произошла баротравма, лопнула барабанная перепонка. Обычно она зарастает, но если внести инфекцию, то дело может кончиться трепанацией черепа. Срываем подшлемник гидрика — классическая красная «серёжка» и тельник в крови. Запускаем движок и — на станцию. Врача на биостанции тогда не было, поэтому этим же вечером на «Научном» Вальку доставили в Пояконду, на поезд — и в Москву. Одним в нашей комнате стало меньше.
На ББС, на мысу у Креста стоит ветряк. Он работает, крутится. Работает и привод, но ничто не приводит в движение — вертится просто так. Примелькавшаяся деталь пейзажа. Стоишь рядом с ним белой ночью, ни души, а он крутится, крутится. При вращении он издаёт фантастические звуки похожие на крики, плач, отдельные возгласы. Эти звуки слышны даже в общежитии. Их я слышу последними, когда засыпаю.
Недалеко от Креста большой камень в воде. На нём надпись — «Я люблю тебя неграмотная». Белым по чёрному. Дело рук одного из подводничков прошлых заездов.
По утрам регулярно купаюсь у Креста в шестиградусной воде. После макания делаю пробежку берегом почти до Чёрных Шелей и обратно. Бодрит весьма.
СЛЕВА ОТ КРЕСТА ПОД ВОДОЙ ОЧЕНЬ КРАСИВО. Песчано-каменистое дно уходит полого в глубину и всё заросло разнообразными тянущимися вверх водорослями. В этих джунглях полно рыб и различных звёзд.
Солястр — редкая девятилучёвая звезда ярко жёлтого цвета — на тёмном дне похож на языческое солнце. Красастр — также редкая красивая красная звезда с двенадцатью лучами.
Есть ещё «хенриции», «рубенсы» и «линки». Последние нравятся мне больше всех. Эти холодолюбивые средней величины звёзды с узкими бардовыми лучами, окаймлённые белой бахромой, встречаются на большой глубине и образуют целые поля, которые с высоты похожи на звёздное небо. Доставали мы их только у Великого.
Анюта и Люси после десятидневного пребывания на ББС отчалили на Баренцево море. У них работа по договору в Дальних Зеленцах. С ними покинул станцию и Сева Гавриленко.
Очень странны офиуры — подвижные крохотные существа с пятью змееподобными лучами-щупальцами, которые вызывают в моём сознании образ Медузы Горгоны.
Для зимних занятий биофака нам надо было собрать пятьсот морских звёзд определённого вида и размера. Пошёл на пирс по поручению нашего научного руководителя Раечки Маргулис вылить из шайки некондиционных звёзд. Взмахнул, плеснул — в воду полетел целый млечный путь, который медленно таял, опускаясь на дно.
ЕЩЁ ОДНО ЧП. Порвал ухо Санька Рогулин у Великого, напротив Красных Камней. Отправили в Москву. А с ним вместе уехал и наш командор — вышел срок. Остались мы с Либеровым вдвоём, да ещё две девицы-подводницы — он за старшего. Дрожим друг за друга.
НОЧЬ. ЕСТЕСТВЕННО, БЕЛАЯ. Мы идём на вельботе с Бабьего моря из Колючей губы. С нами Мама Люда и её подружка, Журавлёва. Мы делали для них глубинные разрезы на водоросли — замотались страшно. Вода, тишина. Только стук нашего движка. Вдруг Либеров, не говоря ни слова, встаёт и вырубает движок. Потом он широко улыбается и лезет ко мне обниматься. До меня не всё сразу доходит. Оказывается, я забыл про свой день рождения. Девчонки дарят мне венок и по цветочку. Чокнулись дольками апельсина (дефицит!). Вечером к нам завалились эмбриологи, сварили глинтвейн, посидели с гитарой. Ксанка подарила мне маленького аквалангиста в виде звезды хенриции с аквалангом из пластилина, а Раечка — сетку для донных образцов с вышитым на ней дельфином и надписью «ББС — 1962».
Интересно наблюдать, как тюлени греются на плывущих брёвнах в солнечный день. Вылезают целиком. Иногда по двое на одно бревно и топят друг друга.
Сегодня обновил подаренную мне сетку — вытащил наверх голотурию. Научники говорят, что это второй экземпляр, найденный в Кандалакшском заливе.
Ксения совсем прониклась ко мне доверием. Водит меня по биостанции и окрест, знакомит со всеми достопримечательностями, а также флорой и фауной, как какая-нибудь взрослая ведунья. Показывала мне северную орхидею — «венерин башмачок», который будто встречается очень редко, а также свою цветочную клумбу около дома.
Николай Андреевич поделился со мной мечтой — построить дом для подводников, или точнее «Дом подводника». Он уже и место присмотрел — недалеко от пирса и от ручья, чтоб промывать акваланги пресной водой, а также рядом с нашей компрессорной, где они хранились. Набросал эскиз, показал — Директор забраковал. Оказывается, есть ограничения на длину брёвен — не более шести (или пяти) метров. Проработал новый вариант, взяв за основу планировку существующих корпусов общежитий. В центре — холл, он же гостиная (5×5 м), слева и справа — женская и мужская «половины» (каждая по. кв.) с отдельными печками и входами. Пол холла со стороны, обращённой к морю, переходит в пол веранды с перилами, которая в плане похожа на выступающую носовую часть корабля. Сам холл проходной — одна дверь на веранду, другая — на общее крыльцо, куда выходят двери «половин». Этот вариант Директору понравился.
А, ведь есть, наверное, вересковый мёд! Это не только легенда, как я думал. Я сам видел диких пчёл и шмелей на цветках вереска.
На Белом море рыбаки в одиночку часто гребут одним кормовым веслом. Кажется, что весло здесь работает как крыло. Спутный след образует обращённую дорожку Кармана-Бенара. Попробовал грести таким же образом. Получается.
Вдруг обнаружилось, что мы всё это время набивали акваланги через фильтр, в котором не было активированного угля. Нетрудно догадаться, отчего у всех были головные боли, плюс две баротравмы. Могло быть и хуже.
Юрка «пошёл по эмбриологам». Ходит с кем-то ночами на Крест. Приходит утром. Я захаживаю в лабораторию к Маме Люде. Она бывает одна, или с Журавлёвой. Смотрит в бинокуляр, возится с водорослями. Точу с ней лясы обо всём и ни о чём серьёзном. Она от меня только отмахивается. Полез как-то к ней целоваться — замахнулась уже чем-то тяжёлым. «Ты, — говорит — эти шутки брось!». Разве это жизнь?
Возвращаясь с погружений с Киндо-мыса, видели медведя. Вельбот шёл вдоль берега, метрах в пятидесяти. Мишка был у воды, и стал бегом подниматься по крутому скалистому склону, как только мы загалдели. Остановился, долго глядел в нашу сторону, потом скрылся.
«Корги» — это каменистые мели, заливаемые во время прилива, а «луды» — никогда не заливаемые камни и островки без растительности. Знать это весьма полезно, особенно, когда идёшь на вельботе в бухту Биофильтров.
В лодке с подвесным мотором идём работать на Великий, в губу Лобаниха. Там, в губе — домик, где живут двое, Женя и Надя, симпатичнейшие дипломники, ихтиологи МГУ. С первого курса, как говорят, они ходили за ручку. Отличная пара. Домик — их гордость. Стёкла — полиэтиленовые. На Белом море они третий год. Наденька показала нам их флаг — золотая рыбка на чёрном фоне, вышитая гладью. Потеряла при этом иголку, самую ценную свою вещь. Искали всей гурьбой. Угощали нас форелью, которая откуда-то появилась на Великом, или её ближайшим родичем — это они ещё толком не выяснили.
В фильме «Человек-амфибия» есть песня:
«Лучше лежать на дне,
В тёмной прохладной мгле,
Чем мучиться на суровой,
Проклятой Богом земле…».
Я пробовал. Потрясающе! Это было в Салме у Великого, куда мы ходили за губками. Ложишься на спину на дно и смотришь вверх. Это получится, если очень хорошо обжаться. Картина фантастическая, особенно, когда начинается прилив или отлив. Поверхности не видно, но сверху идёт свет, и в этом гидрокосмосе «летающими тарелками» проносятся, увлекаемые течением, диски медуз «аурелия-аурита», а снизу гигантским конусом поднимаются сверкающие зеркальной поверхностью постоянно увеличивающиеся шары выдыхаемого воздуха, превращающиеся в купола, и всё это ещё сталкивается и перемешивается.
По просьбе Мамы Люды ходили вельботом в Пояконду за картошкой и за новой партией студентов с поезда. Мешки со станции до воды таскали на себе, потом лодкой до вельбота, стоящего на рейде, чтоб не обсох при отливе. При погрузке я умудрился утопить один мешок — пришлось нырять. Мешок достал, но поранил под водой правую ладонь об якорь-кошку. Хорошо что почти перед самым отъездом. Кожа под водой рвётся так же легко, как и резина гидрокостюма.
НАУЧИЛСЯ ЧЁТКО ВЯЗАТЬ МОРСКОЙ ПРЯМОЙ УЗЕЛ — два простых, один на другой. Есть хитрость — от «морского» до «бабьего» узла один шаг.
В день отъезда зашёл в лабораторию к Маме Люде попрощаться, как говорится, tete a tete. Ничего меж нами не было, а как будто было. И, кажется мне, она это чувствует. Обнял я её, прижал к себе, поцеловал — не вырывается. Оставалось только предложить руку и сердце. Если бы она не отшутилась! «Ладно, — говорю — Вот мой адрес. Захочешь — напиши».
ПОСЛЕДНЮЮ НОЧЬ ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ сидел слева от Креста и писал акварелью закат, или восход — это как нравится. Кисточку окунал в солёные волны отлива. Время от времени приходилось передвигать бревно, на котором расположился, ближе к воде. С Кибардиным мне, конечно, не сравниться, но Раечке маринка понравилась и я подарил ей эту акварель..
Никогда мне ещё не приходилось так тяжело расставаться. Как будто что-то рвалось в тебе. Провожала нас вся биостанция. Пока «Научный» не свернул за мыс, все стояли на пирсе и махали нам. Потом с кормы было видно, как несколько человек бегут на крест. Немного погодя там заполыхал яркий огонь. Это, как мне сказали потом, подводники новой смены спалили целую банку киноплёнки.
Колёса постукивают на стыках, а в голове всё время звучат слова песни, которую часто пели на ББС:
«Быстро, быстро донельзя дни пройдут, как часы.
Лягут синие рельсы от Москвы до Шанси…»
Но постепенно вместо этих слов в сознании вспыхивают другие слова, укладывающиеся в тот же ритм и мотив:
По дороге на Мурманск, в Ругозёрской губе,
Там, где Чёрные Шели, помнят все о тебе.
Помнят голые ели и закат у Креста
Сколько песен мы пели, глядя в пламя костра.
Быстро время промчится, за зимою — весна.
Снова путь зазмеится — ты в вагоне без сна.
Два часа на вельботе, и увидишь ветряк.
Вновь с друзьями в работе, за спиной акваланг.
Ветер ели колышет в Ругозёрской губе.
Под гитару чуть слышно я грущу о тебе.
Существует расхожее мнение, что повторные визиты в те места, где тебе было когда-то хорошо, приносят только разочарование.
Как говорили древние — нельзя войти в одну и ту же реку дважды. Беломорская биостанция Перцова была исключением. Мне посчастливилось работать водолазом на ББС ещё в 1963, в 64-ом и в 68-ом годах и я благодарен Судьбе за это.
Можно было бы вспомнить многое. Ну, например, как Директор, используя мои скромные художественные способности, попросил меня разделить с ним трудности в такой серьёзной акции, как подготовка общественных туалетов ББС к открытию, что включало аккуратное размещение и крепление изящных табличек «М» и «Ж».
Можно также вспомнить, как однажды мы возвращались из Кандалакши и при подходе к Великому у капитан-Директора возникли серьёзные сомнения относительно целостности цементной «пломбы» в днище нашего видавшего виды «Научного» — в трюме появилась течь. Таким серьёзным Николая Андреевича я видел очень редко. Кроме Директора, меня и подводника Андрея, кстати, блестящего фотографа (фамилию не помню), мужчин на судне больше не было. Мы с Андреем были тотчас же поставлены на ручную помпу и качали воду из трюма пока не пришли к Еремеевским островам. Директор же всё это время перемещался челноком с палубы в трюм и обратно.
Можно было бы вспомнить, как мы с капитаном Алексеем Субботиным штормовали в открытом море на новом корабле, выделенном для ББС из числа судов, построенных для Кубы и выполненных в тропическом варианте, т. е. с открытым мостиком и тентом для защиты от солнца. Несмотря на сапоги, телогрейку и зюйдвестку Лёшка был мокрым с головы до ног, и мы с ним.
Помнится также, как при возвращении с погружений через Бабье море с группой научных работников на вельботе заглох движок, а кому-то из этой группы необходимо было успеть в Пояконду на московский поезд. К счастью на борту были вёсла в нужном количестве, и подводники не подкачали. Человек попал на свой поезд, а мы чувствовали себя достойными потомками «пенителей моря», несмотря на кровавые мозоли на ладонях.
ДА, МАЛО ЛИ, ЧТО ЕЩЁ МОЖНО ВСПОМНИТЬ.
А когда мне бывает плохо или очень плохо, и жизнь превращается в существование, я закрываю глаза и мысленно переношусь на Белое море, на ББС. Я представляю себе, что я опять пью из кристально чистого ключа, который мне показала Ксения, опустив лицо в воду и разглядывая песчинки на дне. Я вижу синюю даль, Еремеевские острова ещё не покрытые лесом с колышущимися от ветра травами и слышу шум стремнины прибывающей воды и соколиный клёкот в вышине. Почему-то мне от этого становится легче.
Мне до сих пор при знакомстве никто не даёт моих лет. Ошибаются лет на пятнадцать. В ответ я обычно привожу слова песни, услышанной на ББС —
«Мы никогда не старимся с годами.
Нас от седин хранит морская соль».
При этом мне сдаётся, что основную часть этого налёта соли я получил на ББС.
Автор: М.Г. Булычев
