7 июля в Севастополе умер д.б.н., первый и, фактически, единственный заведующий Лабораторией экологического метаболизма ИН БЮМ Кирилл Михайлович Хайлов.
Для тех, кто знаком с его работами и был способен их оценить — хотя бы отчасти, больше ничего писать и не надо. Был он талантлив, неуживчив, не слишком признан, в частности потому, что сам себя называл вернадскистом и биосферологом, а такие специальности в наших естественнонаучных реестрах не числятся. Проработав три года в Дальних Зеленцах, возвращался туда до тех пор, пока это было возможно, пока существовал старый ММБИ. До последних дней, будучи уже много лет на пенсии, работал, писал статьи и книги пытаясь адаптировать сложные системные представления к нашему не слишком творческому восприятию. Его взгляд на экологию, его наследие будут признаны актуальными. Как всегда: с опозданием на 20-30 лет.
С сайта ИН БЮМ:
Хайлов К.М. Родился 05.08.1929, с. Клязьма Мытищинского р-на, сейчас с. Звягино Пушкинского р-на Московской обл.
Гидроэколог. Доктор биологических наук (1972). Закончил с отличием Московскую сельскохозяйственную академию им. К.А.Тимирязева (1952), аспирантуру (1956). Работал во всесоюзном сельскохозяйственном институте заочного образования, г. Москва: ассистент кафедры агрономической химии (1956-58); в Мурманском морском биологическом институте АН СССР, пос. Дальние Зеленцы: м.н.с. (1959-61); в Институте биологии южных морей НАН Украины (до 1963 г. — Севастопольская биологическая станция): м.н.с. (1962-63); ст.н.с. (1963-91), зав. лаб. экологического метаболизма (1974-1986); гл.н.с. (1991- 2004).
Специалист в области экологической биохимии морских организмов, функционирования морских прибрежных экосистем, системной биоокеанологии и функциональной морфологии морских растений.
Основные направления научных исследований: структура и функционирование водных биокосных систем, внешний химический обмен водных организмов со средой, функциональная морфология водорослей, плантационная аквакультура водорослей, искусственные рифы, системная биоокеанология, логика и история науки. Создал оригинальную концепцию экологического метаболизма.
Основные труды:
1. Экологический метаболизм в море. К., 1971;
2. Иерархическая регуляция структуры и функции морских растений. К., 1983 (соавт.);
3. Биоэкологические механизмы управления в аквакультуре. Л., 1988 (соавт.);
4. The Living Ocean. Moscow, 1989 (соавт.);
5. Функциональная морфология морских многоклеточных водорослей. К., 1992 (соавт.);
6. «Жизнь» и «жизнь на Земле»: две научные парадигмы // ЖОБ. 1998. Т.56. №2;
7. Метология исследования биокосной системы «твердый субстрат-организм-обтекающая их вода»//Гидробиол.журн.-2000.-т.36,№3 (соавт.);
8. О связи геометрических, биологических и трофодинамических характеристик водных биокосных фитосистем//Океанология.- 2001.-т.41, №33 (соавт.).
Ушел еще один из самого старшего поколения, соприкоснувшихся с еще более старшим: учеными, сформировавшимися в то время, когда наука не была массовым занятием и могла позволить себе быть культурой , а не индустрией. И из тех, кто не избирал профессию, а был избран ею.
Экологический метаболизм, которым в биосфере «все связано со всем» – то чем он занимался всю жизнь – оказался неподъемным для научного мейнстрима, ориентированного на редукционстский подход “энергетической школы”. Он был обречен на одиночество лишь иногда смягчавшееся удачным сотрудничеством. Так было во время работы с Т.А. Айзатуллиным и В.Л.Лебедевым, так было с молодежью его лаборатории.
Последний раз это произошло благодаря рецензии Г.А.Заварзина на книгу «Биогеоэкология». Они были единомышленники, но каждый со своим резко и ярко выраженным образом мысли. Соприкосновение состоялось, но случилось это в последние годы жизни обоих. Возможного же диалога не случилось; можно только надеяться, что это произойдет в — как теперь говорится — информационном пространстве. Уже без них.
Заварзин рецензия.doc 132.5 KB
Я имею счастливую возможность приложить к этой мемории рассказ К.М.Хайлова о себе и письмо-рецензию адресованное отправителю: соавтору книги А.В.Празукину. Упомянутыми Г.А.Заварзиным обстоятельствами, помешавшими отослать рецензию в журнал, по-видимому, была необходимость завершить собственную работу «Микробы в круговороте жизни», которую он успел увидеть напечатанной в свое последнее лето. Поскольку рецензия отчасти представляет собою эссе на интересовавшие их обоих темы, Кирилл Михайлович очень хотел ее опубликовать. Но – не сошлось.
Окончив химфак ТСХА и аспирантуру, в качестве биохимика по метаболизму в почвенных растворах, был приглашен тогдашним директором М.М.Камшиловым в Мурманский морской биологический институт (ММБИ). Предполагалось, что оба они через год переберутся в институт генетики в Новосибирском научном городке к Н.П.Дубинину, поскольку Камшилов был генетиком, а Хайлов просился в эволюционную генетику, но химиком. Однако этот их план сорвался. Кирилл Михайлович тем временем «успел накупить себе в Академснабе приборов, они у меня заработали и я стал носить из бухты все живое, что мне нравилось, а больше всего – морскую воду, с которой химичил».
Переход от генетики к биосферологии был непрост:
«…Мичуринскую биологию я в Академии своими глазами видел, работая студентом, потом аспирантом на кафедре агрохимии и в радиационной биофизике. Академика-агрохимика Дмитрия Николаевича Прянишникова уже на кафедре не застал, но застал очень хороших его сотрудников, которые все про Лысенко понимали и нам, студентам, тихо объясняли.
…В годы аспирантуры я был очень сердито против “мичуринцев” настроен. От аспирантской работы увиливая, настрочил свою первую книжку-анти про биологию и эволюцию (!!!), но и про лысенкоизм тоже. Тут есть одна особенность. На кафедре агрохимии и в лаб. биофизики, где я был на старших курсах, познакомился с Жоресом Медведевым. Он был там же аспирантом перед защитой. Мы с ним обсуждали лысенку и его дела. Это было задолго до той знаменитой книги Жореса (“Подъем и падение Лысенко”) и едва ли он тогда ее планировал. А генетикой мы интересовались оба. Позже я познакомился с Феодосием Григорьевичем Добржанским, тогда – одним из ведущих генетиков США. Написал ему письмо “про эволюцию”, он ответил; переписывались потом лет десять, он мне книги по генетике и теории эволюции присылал; было это уже в 50-е годы, вплоть до его смерти.
Еще до знакомства с Добржанским я писал антилысенковские статьи. Кое-что (эволюция и организация жизни, но без лысенки) в ЖОБ напечатали, но рядом с разгромной против моей статьи статьей Презента, того самого (но я не упоминал лысенку, а Презент мою статью ругал безлично). По поводу рукописи, посланной в Вопросы философии, меня в редакцию пригласили, говорили со мной очень вежливо, но статью не взяли. Видя мои нападки на лысенку со стороны “марксистской философии“ Жорес ядовито посмеивался, мол, философией его не проймешь!
Период примерно с начала 50-х до начала 60-х и еще пяток лет был для меня горячим плавильным котлом. Тогда соединились очень важные события в биологии и очень сильно повлиявшие на меня люди – учители в самом лучшем смысле. Они за меня почему то “брались” и помогали, вели. В самом начале 50-х главным магнитом был Владимир Николаевич Сукачев и его “Лес” (что это за “Лес”, объясню ниже ).
С этого знакомства по-настоящему и началось мое приближение к Вернадскому, его понимание. Ник. Петр. Дубинин помог своим добрым отношением, юмором по поводу моих эволюционных измышлений, и его только лишь маячившим мне тогда Институтом генетики в Новосибирске. Дальше в этом ряду ведущих был Ф.Г. Добржанский с книгами по теории эволюции, которые он мне посылал и с его письмами. Затем магнитом, стал Людвиг Берталанфи (почти невероятно, но так!). Переписка с ним – всего одно мое письмо с оттиском статьи об организованности жизни (из ЖОБ) и один его короткий ответ. Вскоре он умер, но успел включить меня в состав Американского системологического общества и мои статьи по организованности они, и не только они, публиковали, переводя с русских журналов, и длилось это года три.
Это было очень яркое и тоже базовое для меня время. Много новых друзей и первое большое мое увлечение в академии – журнальная дискуссия 30-х годов по эволюции жизни. Вопросы эволюции, вытесняемый лысенкоизмом, дарвинизм – именно это было биологическим, а затем не столько философским, сколько политическим камнем раздора между Лысенко и его идейными оппонентами еще с конца 20-х годов. В библиотеке ТСХА были многолетние серии журнала “Под знаменем марксизма” 30-х годов, так что по разногласиям двух лагерей биологов я был “в курсе дела”, но это уже после сессии ВАСХНИЛ 1947-го года. Генетиков-классиков я немного тогда почитывал, чтобы понять хоть что-то. В основном же питался книгами по функциональной морфологии и дарвиновской эволюции (Северцов, Шамльгузен, дарвинист Парамонов, Завадовский, Догель и другие); немного заглядывал и в учебник В.Н. Беклемишева, но пугался. Даже толстый том трудов Хлопина у меня дома был; в дифференцировки тканевых структур тогда пытался зачем-то влезать — ужас… Морфологов-классиков я тогда начитался очень. И все это у меня увенчивалось лысенкой. На фоне всего этого слушал на своем химфаке лекции по физике, математике (ею совсем не увлекался) и по разным химиям с их сложными лаб. занятиями (их любил всегда). Потом (примерно за год до дисс. по С-Х наукам), все впитанное эволюционное с добавкой ядовитой, на мой взгляд, критики всего лысенкоизма (!) – все это я “стройно выложил” в своей первой и чудовищной по содержанию “анти-книжке”. Получилась она толщиной около 150 машинописных стр.! Машинки были тогда под строгим гос-замком, а мама работала в издательстве “Советский художник” и ей там тихонько мои каракули распечатали. В “книжке” было изрядное количество разных надуманных схем; если ее листать, то схемы сразу бросаются в глаза и огорошивают. “Книжку” я повез показывать Сукачеву, поскольку считал его главным биологом. Это было первое мое большое и самостоятельное знакомство. Тогда он был директором Ин-та леса (помимо разных прочих постов) и ему написанное нахально вручил. Как ни странно, он, полистав ее, у меня забрал (после сбивчивых моих пояснений) и сказал, когда за ней приехать, но уже не в “оффис” (небольшое помещение в узком переулочке при ул. Горького), а к нему в институт. Явился я туда (на автобусе в село Перхушково, если не путаю название) очень робея, но все прошло гладко. Он мне по ходу дела мои фантазии по-своему объяснил, даже в Бюллетене МОИП посоветовал что-то из “книжки” напечатать. Смелости у меня не хватило, зато долго был в полном восторге. Где то в это время я защитился и диссертацию разорвал со злобой на “потерянное время” (нелепость… В Академии, как потом оказалось, в меня заложили очень и очень много важного), только диплом оставил.
В “Лесу” Вл. Ник. меня познакомил с одним сотрудником, тот со мной поговорил и передал другому. Оба они, гораздо меня старше, из жизни уже ушли, но другие знакомства надолго там остались. Время не очень все же частых поездок “в Лес”, примерно с год, прошло под сильным влиянием биогеоценологии Сукачева и его самого. Мне удавалось с ним время от времени разговаривать на свои темы! Позже “Лес” был переведен в Сибирское отделение, а оставшихся в Москве сотрудников назвали Биогеохимической Лабораторией АН, уже без Сукачева. Там я потом не бывал ни разу, но письмами со знакомыми обменивался. Эта полоса общения с “Лесом” очень для меня была важной и Владимира Николаевича я всегда вспоминаю с огромной благодарностью.
Так конец сороковых и пятидесятые годы для меня закончились.
Вот так биогеохимией и началами биосферологии по Вернадскому я заразился, сначала почвенного типа в ТСХА, потом лесного типа, а затем морского, с рифовыми биокосными конструкциями (тоже этап), а дальше это лишь продолжалось. Всю главную часть жизни “ходил по рукам” у людей гораздо умнее меня, при том очень цельных и целеустремленных. Так меня и вело. Везло очень и дальше. Сразу после Зеленцов, часто бывая в Москве, познакомился со сверстниками-океанологами, Владимиром Львовичем Лебедевым и Тамерланом Айзатуллиным (именно Том меня вычислил, мы втроем познакомились и сдружились). А еще познакомился со свеже-народившимися тогда системологами, Эриком Юдиными, Вадимом Садовским и Игорем Блаубергом. Эти узнали, что я “печатался у Бератланафи”, меня отыскали, захватили и закрутили. С океанологами мне было легко, а системология стала еще одной полосой учебы с сильнейшим пожизненным следом. Ребяток-системологов около десятка тогда было и мы первую в СССР системологическую встречу организовали, даже Тимофеев-Ресовский на ней был. Позже и наш системологический ежегодник образовался при институте у Гвишиани. Половина из этих, самые активные, потом уехали в США, а из мне близких, жив и в России только Вадим, но не видел его давно.
В кипящем этом времени Зеленецкими были всего три года: 1959-61.
… Вернусь в начало Зеленцов. Приплыл я туда на теплоходе 29-го декабря 1958 года. Ведь середина полярной ночи! Представляете. В ту пору единственным средством передвижения грузов (кроме лебедок на приходящих судах) была там одна лошадка. Поэтому сгруженный на берег уголь для крохотной электростанции лошадка везла, но горячо брались и сотрудники, молодые…
Шаг в Зеленцы из Москвы оказался самым сильным и результативным за первые 30 лет моей жизни. Я уехал оттуда в Крым…, …а потом, уже приезжая на лето из Севастополя, снова кидался посмотреть и набрать себе всякой живой мелочи для экспериментов».
В Крыму, в ИН БЮМе ему предложили самый отстой, на который он с интересом согласился: лабораторию сточных вод Севастополя – как-то так она то ли называлась, то ли подразумевалась. Из нее и выросла ЛЭМ – лаборатория экологического метаболизма, которая, после ухода его на пенсию и распада группы, продолжала существовать — уже виртуально. О прекращении ее деятельности он сообщил совсем недавно.
И последнее:
«Лаборатория наша была местом довольно бойким и характер мой такой же, потому никак не могу угомониться, а понимаю, что уже надо, надо. Хорошо хоть из института ушел, не цепляясь за место.
«… у меня от бывших возможностей мало что теперь осталось. Печалюсь ли? Да, иногда, но не слишком горестно. Слабость сил при таком подвижном характере – трудно это привыкается».
Ваш КХ
См. также https://www.littorina.info/zelenci/mmbi/ochevidci/001.html
и
Похоронили его 12 июля сотрудники его бывшей лаборатории, замечательной по составу и взаимопониманию. Из них только одному – Александру Васильевичу Празукину — удалось сохраниться в качестве его ученика до последних дней, защитить докторскую (защита длилась шесть часов!) и, возможно, перенять то, что выпало из рук Кирилла Михайловича.
Когда-то мы говорили о том, как передается подлинное знание. «Как искры от костра – сказал он – по прямой почти никогда». Сколько-то искр упало и на меня; нового костра, не получилось, видимо упало для передержки. И я делилась с кем могла – может быть вспыхнет у них. Я же попробую написать о его пути подробнее — вдруг получится!
Т.А.Бек
