К восьмидесятилетию со дня рождения

С.И.Левушкин, А.А.Львова, Т.Л.Беэр

К восьмидесятилетию со дня рождения

«НИКОЛАЙ ПЕРЦОВ» встречает стремящихся на единственную морскую биостанцию первого университета России, встречает на ее пороге в самом куту Ругозерской губы Белого моря.

ПРИКАЗ ПО МГУ № 319, который так долго ждали:

«Присвоить новому судну Беломорской биостанции Биологического факультета Московского университета имя «Николай Перцов» был подписан ректором МГУ В.А.Садовничим 14 июня 2001 г.

К пятидесятилетию встречи Николая Андреевича с Беломорской биостанцией в должности ее директора 10 июля 1951 г.

О юбилее в приказе ни слова. А главная дата отмечена.

«Николай Перцов» подходит к пирсу. Его протяжный гудок собирает встречающих.

Что значит имя на борту корабля для них и для тех, кого они ждали кто в первый, или в который раз сойдет на землю биостанции МГУ имени Н.А. Перцова?

Что бегущие годы оставили в памяти людей, знавших Николая Андреевича, работавших с ним, учившихся у него? Что думают узнающие о нем из их воспоминаний? Сколько людей — столько и мнений.

Но множество голосов сливается. Студентов-биологов — и не только биологов, проходивших здесь практику; их преподавателей, сотрудников лабораторий… И, конечно, тех, кто вложил свой большой и добрый труд в создание нынешней станции, приезжая год за годом не на заработки работать в стройотрядах, студенческих и ученических, работать, чтобы поднималась у полярного круга морская база Московского университета, так необходимая ему. И им.

Прислушиваясь и вспоминая, думаешь, как назвать строки памяти, когда они еще не легли на бумагу?
Как в заглавии назвать главное? Сказать о том, кем стал Николай Андреевич для ББС, взявшей его имя?
В заглавии? Коротко и ясно? Сжато и точно?
Такое заглавие будет и заключением.
А идя к нему,
Учиться,
и следовать.
Следовать путем, что задан Директором.

Лат. Director от dirigo — выпрямляю, направляю.

В годы, когда Биостанция начинала строиться, вырастая в базовую ценность биологического образования в стране, слово Директор звучало постоянно. Это не было указанием на место человека на ступеньке административной лестницы, жизнь Николаю Андреевичу была отмерена не ступеньками и не степенями.

Ступени

Год 1941

Коля Перцов оканчивает десятый класс школы № 57 г Москвы. Аттестата зрелости в то время ученики не получали (российская традиция была восстановлена в СССР правительственным постановлением от 21 июня 1944 г.), но экзамен на гражданскую зрелость семнадцатилетний юноша сдает. Вместе с отчимом профессором экономико-статистического института Глебом Ивановичем Баклановым — он вступает в Народное ополчение. Его подразделение истребительный батальон Молотовского района г. Москвы — в октябре 1941 г. был включен в состав 6-го стрелкового полка московских рабочих и оборонял Москву на Можайском направлении. Контуженный в тяжелых боях Николай Андреевич был демобилизован в январе 1942 г. по несовершеннолетию.

Интерес к биологии, который возник в школьные годы, привел юношу на Биологический факультет МГУ. Здесь он не только учился. Обучал военному делу сотрудников, уходящих на фронт, думал о времени, когда снова будет участвовать в боях. В армию он вернулся в сентябре 1942 года.

Год 1946

После демобилизации и лечения в госпитале Николай Андреевич продолжил обучение на биофаке МГУ.

Из множества направлений науки о жизни он рано выбирает свое — морскую биологию, а среди кафедр факультета — кафедру зоологии беспозвоночных. Он слушает лекции, посещает семинары и практикумы выдающихся ученых-зоологов — Льва Александровича Зенкевича, Якова Авадьевича Бирштейна, Георгия Георгиевича Абрикосова, Веры Александровны Броцкой. Морская фауна в разных ее аспектах была предметом исследования его учителей. Интенсивно работает студенческий кружок кафедры, старостой которого Николай Андреевич становится.

В 1947-50 гг. научным студенческим обществом биологического факультета (НСО) и кафедрой зоологии беспозвоночных организуются летние и зимние экспедиции на острова Кандалакшского заповедника и Беломорскую биостанцию, темой которых становится жизнь на литорали, жизнь подо льдом, питание рыб и морских птиц. Питание гаги выбирает Николай Андреевич темой своей дипломной работы. Когда она защищается, ее рецензенты профессора Л.А.Зенкевич и А.Н. Формозов оценивают полученные студентом результаты исключительно высоко, отмечая, что дипломная работа «вполне бы могла быть представлена на соискание ученой степени кандидата биологических наук».

Но разговор о степени остался в сослагательном наклонении. Вместо предполагаемой аспирантуры Николай Андреевич Перцов неожиданно получил предложение стать директором Беломорской биологической станции.

И согласился. Неожиданный виток судьбы. И ее вершина — третья ступень.

Год 1951

1 июля Н.А. Перцов был направлен по распределению на Беломорскую биостанцию МГУ, став пятым директором ее недолгой к тому времени истории. 10 июля он прибыл к месту работы с небольшой группой помощников, состоявшей в основном из однокурсников-выпускников кафедры зоологии беспозвоночных. Шел тринадцатый год от основания станции, точнее с момента выбора места под ее строительство.

Первый период существования ББС достаточно подробно описан. Здесь же достаточно напомнить о том, каким принял «хозяйство» ее новый директор.

Построенные в 1939-40 гг. бревенчатый дом-лаборатория и три дощатых сарая (в их числе «ресторан», открытый в сторону моря) оказались непригодными для занятий и жилья: крышу сарая-«ресторана» снесло ветром, остальные протекали; подгнили венцы сруба, балки, доски полов и потолков; печка в лаборатории и плита на кухне развалились. Из оборудования не осталось ничего; из книг — только напечатанные на толстой бумаге, непригодной для самокруток.

Год 1951 встал рядом с годом 1941. Снова экзамен на гражданскую зрелость. Но теперь сдавал его не мальчик.

Заманчивая перспектива открывалась перед молодым ученым, отлично подготовленным к исследовательской работе не только в северном крае, но и на других морях и океанах. Но он понял, что ему нет замены на другом пути. Стране и науке нужна была здесь Биостанция. Строить ее на берегу Великой Салмы будет он – Директор.

Дело жизни

1951—1987

Bios — жизнь

Биостанция на море — идеальное место, где можно почувствовать и осмыслить, что такое живой мир планеты.
Строился Биологический факультет МГУ — его новое здание в Москве. И должна была строиться его биологическая станция на Белом море — ББС.

Но до чего же по-разному отнеслось государство к этим двум стройкам. Все внимание было отдано одной из них — столичной, а на строительство морской базы университетской биологии средств было недостаточно. Предшественнику Николая Андреевича на посту директора ББС П.В. Матекину удалось получить из оборудования, предназначенного для нового Университета, только небольшой катер. На нем добрались новый директор и его помощники-добровольцы до разрушающейся станции. Шли на веслах с отливом. Проблем впереди было очень много:

НУЖНО БЫЛО:

• строить учебные и научные лаборатории, капитальное жилье и бытовые помещения, линию электропередачи, телефонную линию и трассу до железной дороги, причалы на биостанции и в Пояконде
• обзаводиться собственным флотом
• и параллельно — главное! — сразу начинать проводить студенческую практику по морской биологии, расширяя и совершенствуя ее.

Обстоятельства были таковы, что рассчитывать на серьезную помощь из бюджета не приходилось. Открывалась одна возможность — добровольный и бескорыстный труд заинтересованных в создании станции и влюбленных в северную природу молодых и не очень молодых людей, в первую очередь, студентов-практикантов и их преподавателей. И появился первый стройотряд — зимой 1951-52 г. В зимние каникулы на биостанцию приехали студенты-биологи, строившие первую лабораторию для летней практики. В распорядке жизни на ББС появились трехчасовые общественные работы для групп, проходящих практику; с 1957 г. желанными гостями стали регулярно приезжавшие студенческие стройотряды. К биологам присоединились студенты других факультетов и ВУЗов страны: математики, физики, химики, гуманитарии. Работа была не в тягость, а в радость, а высшей наградой — похвала Директора. В свободное от работы время Николай Андреевич проводил для них замечательные экскурсии, рассказывал об удивительном живом мире моря.

Николай Андреевич обладал даром увлечь примером людей, особенно молодежь: в море — как Капитан, в работе — как Директор — мастеровой, любящий и умеющий справляться с самыми разными делами на стройке; в минуты вечернего отдыха (с баяном в руках и хорошо поставленным голосом) — как Дирижер хора, который он учил песням о море и моряках.

У Полярного круга — как нигде — чувствовалась и согревала теплота человеческих отношений. Тепло текло по кругу:
Росли люди — росла Биостанция — росли Люди.

«Народы…» — говорила Вера Александровна Броцкая, обращаясь на практикумах и практике к студентам своей группы

Народной стройкой по праву можно назвать то, как создавалась Беломорская биостанция, руководимая ее учеником. Многим, строившим биостанцию, это помогло потом стать и строителями Науки.

На месте развалившихся построек, увиденных здесь Н.А. Перцовым в 1951 году, вырос благоустроенный учебно-научный городок. В наши дни, чтобы поддержать его полнокровную жизнь, нужно решить ряд сложных проблем. И так нехватает ныне энергии и преданности делу, отличавших Николая Андреевича. Но фундамент Морской Биостанции Университета, заложенный Директором надежен. Будем смотреть в будущее с надеждой и верой в людей, помнящих:

Биостанция — это Директор. Вот и пришло название нашего очерка.

Р.S. О Николае Андреевиче Перцове и деле его жизни написано много в статьях и книгах. Читайте. В помощь Вам список публикаций составлен в хронологическом порядке.

1955

• Хволовский Л. Непроторенной дорогой Л Комсомольская правда. №135. 9 июня.
• Богомолов В. Беломорская биологическая станция // Полярная правда (Мурманск). 18 сентября.

1959

• Своими силами строить биологическую станцию // Ленинец (Орган парткома, ректората и комитета ВЛКСМ Дальневосточного Гос. ун-та). 4 апреля.

1962

• Кибардин Г В. Краски и люди севера // Вечерняя Москва. 1 октября.
• Волков Л. У моря студеного // Коммунист (Орган Лоухского РК КПСС и районного Совета депутатов трудящихся Карельской ACCP). 25 октября.

1964

• Научный городок биологов // Полярная правда (Мурманск). 29 июля.
• Москалев В. Капитан мыса Киндо // Комсомольская правда. 10 октября.
• Зенкевич Л.А. Двадцатипятилетие Беломорской биологической станции Московского Государственного университета // Зоологический журнал. Т43. Вып.2. С.310 — 313. Геевская Е. На Великой Салме. Беломорская биологическая станция // Природа. №11. Кибардин Г В., Еремин Д.И. Беломорье // Советский художник (М.) С.64 — 69.

1967

• Глан И. Беломорская симфония // Правда. №86 (17768). 27 марта.

1968

• Лазарева Н. У самого Белого моря // Неделя (Воскресное приложение к газете «Известия»). №39 (447).
• Опарин В. Научный городок у Киндо-мыса // Коммунист (Лоухи). 16 июля.

1969

• Морозов С. Школа робинзонов // Известия. 10 октября.
• Тахаленко С. Море в миниатюре // Туркменская искра. 13 сентября.
• Смирнов В. На берегах Великой Салмы // Кандалакшский коммунист. 30 августа.

1973

• Иванов В. Биофак на Белом море // Московский университет. 9 января.

1974

• Моринов А. На Беломорской биологической станции // Кандалакшский коммунист. 3 и 7 сентября.
• Брысов А. Станция на мысе Киндо // Полярная правда (Мурманск). 1 октября.

1977

• Брысов А. В интересах поколений // Кандалакшский коммунист. 19 июля.
• Брысов А. Очередной том трудов // Кандалакшский коммунист. 28 июля.
• Брысов А. В городке на мысе Киндо // Кандалакшский коммунист. 30 июля.
• Брысов А. Чтобы стало богаче Белое море // Кандалакшский коммунист. 6 августа.
• Брысов А. Лаборатория — Белое море // Полярная правда (Мурманск). 16 августа.

1978

• Моринов А. Ученые отмечают юбилей (к 40-летию Беломорской биостанции) д Кандалакшский коммунист. 9 сентября.
• Александров Б. Встреча на мысе Киндо // Полярная правда (Мурманск). 17 октября.

1981

• Брысов А. Самая крупная научная база (об одном проекте и его осуществлении) // Кандалакшский коммунист. 8 декабря.

1982

• Максимова Э. У Лукоморья // Неделя (Воскресное приложение к газете «Известия»). 4 — 10 января.
• Деловой клуб. Спор романтиков с реалистами Л Литературная газета. №2 (4912). 12 января.
• Шубина В. Неистовый Перцов д Литературная газета. № 18. 5 мая.

1983

• Откровение // Московский университет. 10 января.

1984

• Приобщение к биологии моря // Московский университет. 21 февраля.

1987

• Брысов А. Подвижничество и подвиг // Кандалакшский коммунист. 1 января.

1989

• Земля счастливая. Чистота эксперимента. Путешествие за зостерой. Биография из трех слов. Отряд без подряда // Московский университет 16 января.

1993

• Шноль С.Э. Николай Андреевич Перцов Л Природа. № 8.

1997

• Шноль С.Э. Николай Андреевич Перцов // Знание-сила. Август.
• Шноль С.Э. Н.А. Перцов // Герои и злодеи Российской науки. М.: Изд-во Крон-Пресс. С.340-362.

1998

• Артамонова В. У самого Белого моря // Химия и жизнь. №11.

1999

• Бурыкин Ю.Б. Беломорская биологическая станция МГУ // Московский университет. №9 (3860).
• Горяшко А. Директор и его станция // Мурманский вестник. 6 июля.

2001

• Шноль С.Э. Николай Андреевич Перцов (1924 — 1987) Л Герои, злодеи и конформисты Российской науки. М.: Изд-во Крон-Пресс. С.642 — 669.
• Перцова Н.М. 50 лет регулярной практики студентов на Беломорской биостанции Биологического факультета МГУ // Труды Беломорской биологической станции им. Н.А. Перцова. М.: КМК-Пресс. Т9. С.11 — 21.

2004

• Малахов В.В. Подвиг длиною в жизнь // Пока горит свеча. Очерк истории кафедры зоологии беспозвоночных Московского государственного университета. М.: КМКПресс. С.37-45.

Этот список неполон и не кончен. Невозможно вычитать и включить в него все, что написано о Николае Андреевиче, и что будет написано. Люди едут на Биостанцию Н.А. Перцова. Затихает стук уходящего поезда. Корабль с его именем отходит от причала и идет, касаясь Полярного круга и раздвигая берега. Из-за островов навстречу выплывает маяк-ветряк. Там на пирсе Директор, а на корабле — Капитан. И Биостанция не собьется с курса, им проложенного. Так думаем, надеемся и верим мы его команды «матросы» — друзья, коллеги, ученики.

ТРУДЫ БЕЛОМОРСКОЙ БИОСТАНЦИИ БИОЛОГИЧЕСКОГО ФАКУЛЬТЕТА МГУ. Том 10. М.: Т-во научных изданий КМК. 2006. 214 с.

Э. А. Зеликман

Э. А. Зеликман

«Когда на старом корабле уходим вдаль мы…»

Сегодняшняя моя память избрала из событий реальных немногое. Самое реальное — кусочек беломорита, который Коля отколол при мне и торжественно мне подарил. Кажется, это было на острове Касьян в 1979 году. Скол был большой, сантиметров 20, и много лет украшал дома в Москве мой письменный стол. Теперь, в Израиле, оставшийся после всех путей обломок лежит у меня на столе и отражает солнце пустыни…

Уж если кто был и остался светлой личностью для меня, так это Колька Перцов, он же Николай Андреевич, он же Точка. Н. Перцов.

В наш ХХI век, эпоху, столь обедненную Личностями, память о таких людях должно бережно хранить. Николай был не корыстен и не тщеславен, он руководствовался в поступках, по-моему, только своим внутренним движителем с начальными параметрами, известными только ему самому, но всегда нацеленным на общее благо.

…

НАЧНЕМ СО ЗНАКОМСТВА.

На биологическом факультете МГУ (ул. Герцена, 6) вход в вестибюль был общим с Зоологическим Музеем. Кафедра зоологии беспозвоночных была на первом этаже, и попадали в кафедральный коридор сразу из вестибюля. Изредка перед каким-нибудь праздником (вроде 8 марта или 23 февраля) комсомольское начальство устраивало в вестибюле, где был паркетный пол, танцы. Полуголодные студенты после занятий (я поступила в МГУ в 1944 г; до 1947 г продовольствие и промтовары распределялись исключительно по карточкам) — с неподдельным удовольствием кружились в тускло освещенном вестибюле. С расписанных для Музея стен на нас смотрели мамонты и еще какая-нибудь саблезубость, первобытные люди в шкурах убивали зверей дубинами, но настроения молодежи этот антураж не портил. Одевались кто во что горазд. Зачастую парни и девушки были одеты в гимнастерки, сапоги, или в так называемые «лыжные костюмы». Парней было мало, многие из них были инвалидами войны. Чаще такие ребята стояли у стен; девушки танцевали друг с другом. В один из таких предпраздничных вечеров я увидела у стенки невысокого, очень худого, бледного паренька, черноглазости невероятной. Лет ему могло быть и 17, и 30. Было похоже, что в зале он никого не знал. Я его пригласила на вальс — тогдашний молодежный этикет девушкам это дозволял. Я сразу открыла, что партнера с такой чуткой музыкальностью и темпераментом я никогда не встречала. И даже теперь, когда мне за 80, я с живым теплом вспоминаю этот первый контакт «под мамонтами». В парне я ощутила мощное, просто дирижерское чувство музыки, некое зрелое умение подчинить партнершу своему ритму. Это была какая-то венгерско-аргентинская смесь в полете. К финалу танца парень вдруг раскашлялся, скупо извинился и… исчез. Я даже не успела спросить его имени.

Через некоторое время, на кафедре, Вера Александровна Броцкая («Мама Вера») подвела ко мне пропавшего танцора (!) и представила как нового студента-первокурсника, попросив помочь ему с зоологическим практикумом, так как он много проболел — и вообще, чтобы я его опекала. Парень задорно парировал, что он сам кого хочешь сможет опекать, протянул мне руку и назвался: «Николай Андреевич». Я спросила очень вежливо, можно ли называть его Колей — он улыбнулся и сказал: “Можно даже Колькой». Я ответила в том же духе — церемониал завершился, Мама Вера поулыбалась и велела ему скопировать мой альбом малого практикума. Видимо, это был 1946-й или1947-й год. Я, к сожалению, никогда не вела дневников — в конкретных датах могу ошибаться…

Помню, что помогала ему справляться с практикумом по зоологии беспозвоночных, просматривая препараты с Колей и поступившими тогда же двумя югославами: Сашей и Звонко. Мы с Колей попутно учили югославов русскому и, в конце концов, сами ловили себя на сербском акценте. Вне занятий мы тоже встречались. Саша был старше нас. Он был партизаном-антифашистом в Югославии, воевал, будучи ранен, попал в плен к немцам, уцелел, бежал и дожил до конца войны. Югославов выслали из СССР буквально за несколько часов, мгновенно, как только Сталин поссорился с президентом Югославии Тито. Саша Джелинео, который впоследствии стал профессором биохимии Белградского университета, в семидесятые годы приезжал в Москву и разыскивал Колю. Саша говорил мне тогда, что дружба с Колей — один из самых добрых моментов его жизни. Как нас не загребли тогда «за сношения с иностранцами» — непонятно. Это было бы вполне в духе времени.

В повседневной учебной жизни мы с Колей не очень часто пересекались (курсы-то разные), но, когда пересекались, то всегда необыкновенно дружески. Мне представляется, что иначе к Коле было просто немыслимо относиться.

Николай никогда в беседе со мной не поминал о своем участии в войне и даже просил об этом не спрашивать. Так зачастую вели себя после войны люди, которым пришлось в этот период пережить нечто крайне тяжелое для психики, например, погибли в двух шагах близкие или пришлось выполнять шокировавший приказ. О своем детстве, юности, семье он также не рассказывал, впрочем, все мы тогда были очень заняты учёбой и сложным бытом.

У «беспозвоночников» сложилась компактная группа студентов-«моряков», которые с радостью не уходили после занятий на кафедре, оставались вечерами, если у любимого и чтимого всеми заведующего Льва Александровича Зенкевича или у не менее уважаемого нашего учителя профессора Якова Авадиевича Бирштейна находилось свободное время.

Иногда это было в субботу, или если у кого-то из старших был какой-нибудь юбилей, новогодние или иные посиделки под маркой очередных советских праздников. Иногда приходили друзья Зенкевича с других кафедр; чаще всего бывали и мне запомнились особенно наш декан, Сергей Дмитриевич Юдинцев, энтомолог Евгений Сергеевич Смирнов. Естественными участниками были тогдашний еще аспирант Георгий Михайлович Беляев (верный наш друг Юрочка), Приходили сотрудники-«пресноводники» — Нина Леонидовна Сокольская и Нина Юрьевна Соколова, также близкие студентам. Бывали сотрудник Кирилл Александрович Воскресенский, лаборантка Марина Алексеевна (к стыду своему, фамилию забыла…). Марина Алексеевна, русская красавица и волевая умница, ведала хозяйством кафедры, была предана кафедре безмерно, но строга весьма. Зенкевич её выговоров опасался и нас так учил, но как никто покрывала Марина Алексеевна (именовали ее всегда так) — всякие наши огрехи и вольности, заступалась, а иногда находила в своей сумке загулявший бутерброд для того, кто оказывался опоздавшим в столовку. Разумеется, всегда была Мама Вера. Пожалуй, из всех сотрудников кафедры она больше, чем кто-либо, сопутствовала студентам. Участие в первых северных исследованиях в СССР помогло ей на всю последующую жизнь сохранить в себе юношескую романтическую закваску и привязанность к морю, полевой работе, соблюдению внутренней дисциплины. Коля Перцов оказался благодарным материалом и отличным учеником, превзошедшим учителя.

Мне кажется, что от природы (и, возможно, от воспитания дома) Николаю выпал королевский подарок: он был врожденным лидером и сумел сохранить, да и выработать в себе комплекс подлинно мужских качеств, без которых настоящие лидеры не имеют шансов состояться. С моей точки зрения, эти качества образовали привлекательный букет: постоянная активность, трезвость суждений, находчивость, собранность, нетривиальность решений, чувство доброжелательного юмора. Плюс одно из редчайших свойств — бескорыстие, даже чудное в вороватой гуще служилого совка. Дополним перечень: испытывать жалость к себе Коля полагал ниже своего достоинства. Приплюсуем к этому завидному списку зоркость рабочего человека («у меня глаз, как ватерпас» — постоянная похвала Коли в адрес себя, любимого), сопровождаемая некоей внутренней гармонией мышечных усилий, что позволяло ему исполнять красиво разнообразные технические работы и приемы. Кстати, этому комплексу качеств обучают на многочисленных современных курсах для лидеров! Коля, разумеется, об этом не подозревал, психологических трактатов не читал, а в технических справочниках такое не написано.

Возвращаясь к кафедральным посиделкам, могу сказать, что, помимо рассказов Зенкевича и Смирнова о ранних и даже дореволюционных экспедициях и разных любопытнейших дополнениях к необходимой программе, существовали еще и песни «морской и пиратской» тематики. По-моему, наши преподаватели пели с не меньшим увлечением, нежели студенты. Перцов немало позаимствовал у «стариков» для своего последующего репертуара.

Л.А. Зенкевич, много занимавшийся морскими червеобразными из группы Sipunculida (не знаю, к какому таксону их нынче причисляют), как-то на своей лекции для «беспозвоночников» сказал, что любит нас не меньше, чем своих сипункулид. (Яков Авадиевич сказал, что он предпочел бы что-нибудь более ракообразное). Мы тут же со смехом предложили организовать Сипункулидное общество и зачислили в него себя.

Насколько я помню, сипункулидами были: Перцов, я, Нина Кибардина (Виноградова), Миша Виноградов, Володя Свешников, Костя Беклемишев, Марина Соколова, Наташа Воронина, Анита Нейман и, кажется, Юля Чиндонова. (Вероятно, я кого-нибудь забыла, за что покорнейше прошу прощения).

Сипункулиды избрали себе гимн, обязательный для исполнения на всех посиделках, кои бывали не только на кафедре, но и дома у Веры Александровны Броцкой и не раз на Пресноводной биостанции на реке Клязьме в Болшево. Ее директором был тогда Александр Сергеевич Богословский, который, хотя и открещивался от «морской червивой мрази», но нас всех привечал и учил.

У сипункулид был устав, сочиненный Перцовым, Соколовой и мной, забавно рисовавший прежде всего наше экспедиционное бытие, призывавший к верности морской науке и перекликавшийся с макаренковским лозунгом «не пищать». Устав был мною иллюстрирован. Не помню, кому я подарила этот показательный документ впоследствии: может быть, отдала Коле (тогда этот рулон сгорел вместе с его домиком на биостанции), или Мише Флинту к какому-то юбилею Зенкевича. Жаль, что пропало… Кроме всего прочего, как я теперь думаю, сочинение это было любопытно тем, что отражало наши души, как бы висевшие в некоем космосе, никак не затрагиваемом социальной советской реальностью. В сущности, так оно и было. Мы были комсомольцами, так называемая общественная работа была обязательной, если ты хотел получить повышенную стипендию и талоны на дополнительное питание в столовой. Но таинственным образом, сути наших интеллектуальных и эмоциональных интересов эта повседневность тогда не затрагивала, мы ее как бы не замечали. Игра помогала от нее отвлечься. Я вижу в этом некий прообраз феномена Страны ББС, дававшей разрядку молодым силам, душам, которым хотелось дышать свободно, без казенных слов. Когда мы эту романтическую и ироничную чепуху сочиняли, Коля вдруг сказал что-то вроде: «Ну, отдохнули мы на этом от инструкций, резолюций и постановлений! И призывать никого никуда не надо — всем и так понравится!». За буквальность не ручаюсь, но мысль была именно такая.

У сипункулид был и гимн: «Когда на старом корабле уходим вдаль мы…». Кто автор песни и мелодии — не помню, но пели его дружно (с рюмкой и без — как тогда говорили «под водичку»). Такова была студенческая атмосфера для Перцова на кафедре.

Я помню первую кафедральную студенческую экспедицию на Белое море, на остров Лодейный (Кандалакшский залив), кажется, в 1947 году, под руководством мамы Веры.

В качестве замполита (возможно, он и являлся формальным начальником экспедиции) маме Вере был придан некто Василий Васильевич Азаров, служивший одним из заместителей ректора по хозяйственной части. Эта семипудовая малорослая особь с речью трактирного полового вкупе со сленгом дворового жлоба — проводила «среди нас» политинформации. Коля ехидно предложил во время этих сборищ не просто сидеть вокруг стола, а заниматься очисткой пищепродуктов — делом неизбежным и важным, поскольку положенную по карточкам норму нам отоварили в Москве невообразимо грязными фасолью, овсом, пшеном и горохом. Попадались там и черви, и насекомые. Азарову, который отвечал в Москве за выдачу продуктов для экспедиции, приходилось терпеть эту «крупоразборку». Это называлось у нас «червивый час». Кстати, Азаров в роли начальника ездил с мамой Верой и в 1945 году(!) в экспедицию (Красноводский залив, Каспийское море), куда мама Вера взяла меня и еще трех первокурсников. Это была крайне тяжелая поездка, и Азаров, разумеется, сразу по прибытии растворился до молекулярного состояния в городе Красноводске. Однажды он кристаллизовался, нашел нас, отболтал положенный политчас, сделав хоть доброе дело: он привез нам кипу газет за месяц — мы жили вне радио, почты и пр., — а затем повез в город наши письма и телеграммы, а также командировочные удостоверения для отметки. Я вспоминаю об этом персонаже, чтобы подчеркнуть, от какого сорта организационной политики и уровня кадров биологам МГУ вообще и Перцову в частности приходилось зависеть. На ББС ведь Азаров тоже часто появлялся.

На острове Лодейном мы жили и работали на берегу моря в деревенской избе, принадлежащей Кандалакшскому заповеднику. На острове обитала только одна пожилая женщина, которая охраняла какое-то имущество заповедника (сети, ловушки, ящики для гагачьего пуха). Эта женщина держала козу по кличке Джильда, скотину с характером сквернейшим. Джильдино молоко, по общему согласию, должен был пить только Коля, у которого в ту пору был открытый туберкулез с кровохарканьем, да еще в фазе пневмоторакса. Подчеркнем, что Коля никогда, ни при каких условиях, не говорил о своей болезни и, тем более, не просил о каких- либо послаблениях ни в работе, ни в дисциплине. По-моему, так было всегда, где бы он ни был. Возвращаясь к козе Джильде, упомянем, что никому из экспедиции подоить эту стерву не удавалось. Дело кончилось тем, что ежедневно две девушки держали — одна козу, другая ведерко, но доить получалось только у Коли! В процессе доения, когда Коля исчерпывал репертуар академического арсенала проклятий, он рычал: «Тррам-тарраррам — бабушка!»- и успешно доил! Но с нас было взято слово, что о факте дойки козы и об успехах «доярки» на факультете не узнают. Кажется, и не узнали.

Мы все жили и работали в деревенской избе. В большой комнате утром расставляли микроскопы и разбирали материал, анатомировали, зарисовывали, там же слушали и лекции – обычно уже позже, вечером, если надо — при керосиновой лампе. По очереди готовили еду — на костре и на уличной печи, сложенной под руководством, разумеется, Коли. Топили плавником бревнами, выброшенными морем на отливе. Мужчины спали на чердаке (сеновале), где также в основном хранили личные вещи. Женщины спали на полу в меньшей комнате. Продукты хранили в закутке, в сенях, где уполномоченные домоправительницы-девушки отмеряли и отвешивали дневную порцию «на ротовое отверстие едока». Коля называл распределительниц «суслихами», закапывающими припасы, и посмеивался.

По прибытии на Лодейный, мама Вера распределяла функции. Коля был назначен Капитаном Порта. Единогласно он стал Главным Мужчиной. Это получилось само собой, без тени сомнения или сопротивления, хотя были среди нас парни старше его и по курсу, и по возрасту. Он стихийно и мгновенно стал инициатором, да и главным исполнителем всех “технологичных проектов» — говоря сегодняшним языком. Командовал «плавсредствами» — тремя весельными рыбацкими лодками и резиновым плотиком. На Лодейном до нас бывали егеря заповедника, и Коля обнаружил много брошенного или плохо сохранного инструмента: куски стекла, головки молотков без ручек, ржавые пилы, разнокалиберные гвозди — словом, всякие следы русской советской бесхозяйственности.

В Кандалакшу мы ездили за хлебом — обычно вдвоем — парень и девушка, так как надо было и грести, и рулить, да и в городе — один сторожил лодку, а другой перетаскивал на горбу хлеб из магазина. Когда мне выпала очередь ехать за хлебом, Коля сказал, что он пойдет напарником, так как я хорошо знаю город. Я, действительно, уже была годом раньше в Кандалакше с группой Иосифа Иосифовича Малевича, замечательного зоолога из Зоологического музея МГУ. В городе Коля потащил меня на задворки электростанции и какого-то рыбзавода, как только я сказала, что это ближайшие к месту, где мы причалили, предприятия. Вступать в дискуссии с нашим Капитаном Порта не рекомендовалось — все они завершались знаменитым: «Точка. Н. Перцов.». Коля подобрал на этой промышленной помойке уйму металлического и резинового барахла, распихав его по всем карманам и нашим рюкзакам. Мы тогда еле дошли до лодки. А на острове все немедленно сгодилось. На подаренной мне Колей фотографии на обороте надпись его рукой: «…занимался планировкой и постройкой всех портовых и жилищно-бытовых сооружений, а также возглавлял ассенизационную команду. Отличился на этом поприще и заслужил звание Капитана … и порта».

При всех организационных проблемах от учебной практики никого не освобождали — всем полагалось выполнить программу наблюдений, зарисовок и записей. Все-таки Коля иногда не успевал что-то найти, промерить, зарисовать. Мы тихо и тайно подсовывали недостающее, радостно дополняя его работу. Он изредка с этим мирился, но чаще — ругался, выбрасывал, а дописывал и досчитывал ночью сам при керосиновой лампе. Коля был везде. При этом был неизменно дружелюбен, аккуратен в одежде, подтянут, выбрит и ухитрялся оставаться джентльменом. Всегда посмеивался над своими и чужими неудачами. Нас восхищало то, что ему удавалось повседневно выглядеть щеголем. Причем, традиционно в экспедициях все одевались сильно попроще, нежели в городе. А у Коли были берет, морская фуражка и даже шляпа, хотя в небольших городах и деревнях местные шляп не носили. Помню, был еще синий китель и, в нужных случаях, брюки со складочкой. Маму Веру Колина подтянутость умиляла: он спонтанно соответствовал её представлению о моряках. Кандалакшские девки лежали перед Колей штабелями.

Еще один запомнившийся забавный случай. Я и Коля пошли (возможно, 1948 год или 1950-ый) на гребной лодке в Кандалашку (так произносила вся зазнавшаяся столичная братия) за хлебом и с мечтой добыть яиц. Нам подфартило, и в магазине яйца, действительно, выдавали. Тары у нас не было. Откуда-то мы добыли дырявое жестяное ведро без ручки; яиц было много, полная «емкость». Но довезти их целыми — немыслимо. Колю осенило: яйца можно сварить вкрутую и доставить прямо к ужину. Набрав на берегу плавничка на костер, Коля отправился добывать кастрюлю для варки. Обольстив поблизости очередное существо женского пола, он принес кастрюлищу, и мы ухитрились на костре яйца сварить. Сами съели по паре яиц (большая роскошь по тем временам!), отрезав себе от буханки обеденную пайку. Кастрюлю Коля вернул, нарвав на ходу росших везде ромашек и вручив букет Фее Кастрюли. Тоже, между прочим, черточка…

Поплыли назад при полном штиле, и отлив нам помогал. Однако, с яичной эпопеей мы задержались, воды уже сильно убыло. В лодке мы менялись местами — кто на веслах, кто у руля. Пейзаж сказочный, погода отличная. Внезапно лодка резко стукнулась (посредине залива, между прочим) и прочно уселась между тремя камнями… Раскачивать лодку было сильно рискованно — могла дать течь. В тот момент Коля был рулевым. От ярости он побагровел до синевы и явно перебирал про себя весь ругательный словарь — до меня же доносилось только хриплое шипение. Мы постановили ждать прилива, который снимет нас с камней, но не учли, что отлив был тогда сизигийный: ждать надо было долго. Решили петь — нам не впервой было петь дуэтом на два голоса. Я иногда фальшивила, Перцуля впадал в гнев, но Капитан был отходчив, и мы продолжали петь — русские романсы, песенки Утесова, про детей капитана Гранта и про Мурку, и о внуках графа Толстого, Льва Николаевича, сипункулидный гимн и, конечно, про «Жанетту», которая поправляла такелаж. И т.д. и т.п. — морское, пиратское. Словом, нашли время и место… Вскоре появились слушатели — высовывали морды маленькие тюлени, собравшиеся вокруг. Тюлени в хорошую погоду часто выплывают на звуки радио с кораблей и на свист. Ситуация была иррациональная. Долго истово пели, временами хихикали, отгоняя мысль о тревоге на Лодейном. Снял нас отлив только после полуночи. Яйца на завтрак смягчили приговор мамы Веры. Перцов нанес на свою карту те камни. Возможно, больше никто не пел в лодке в тех краях.

Вот так всё начиналось. Любимая «беспозвоночная» кафедра, первые экспедиции… Но представим себе, в какое время вся эта романтика происходила. В послевоенной разрухе власти практически блокировали развитие так называемых описательных наук — зоологии и ботаники, полагая их неактуальными ни для восстановления народного хозяйства, ни для блеска престижа страны. Мобилизовали всё и всех на дорогостоящие проекты вроде абсолютно необходимых каждому атомных бомб… Строили ракеты, плотины… А на улицах городов просили милостыню вчерашние солдаты — инвалиды войны, и в опустевших деревнях бабы, впрягшись в плуг, на себе его тащили — всё это власть волновало мало. Впрочем, об этом (мно-о-о-го опосля, опосля…) написали поэты и пропели барды… Общее отношение бюрократии исчерпывалось словами: «Ну, какого там лешего, ходят и клянчат в ректорате МГУ средства на какую-то биостанцию?!». А тут еще раскрутили во всей красе народного академика Трофима Лысенко, прельстившего власть сказаниями об удоях и урожаях неслыханных, невиданных – стоит лишь убрать с пути «буржуазную лженауку — генетику». А заодно убрать и генетиков, мешавших торжеству громокипящего партийного хамья.

Разгром «менделизма-морганизма» на биологическом факультете МГУ, изгнание с факультета ученых с мировым именем, изменение учебных программ, для включения в них трескотни «мичуринского» учения — все это свалилось в 1947 – 1949 гг. на голову второкурсника (третьекурсника?) Коли Перцова, и ему, видимо, было не совсем ясно, какое будущее выбирать, чего ожидать… Колино будущее представлялось мне очень сложным. Первый разговор о перспективах работы на море у меня с Колей был в 1949 г.

Однако любимая «беспозвоночная» кафедра ещё существовала, романтику моря Зенкевич с Броцкой не отменяли, мечта не полиняла. И у Коли часто возникали мысли о работе в будущем на биостанциях. Мы, поступившие в МГУ в 1944 г., еще успели прослушать курсы по генетике и эволюционной теории, не зачумленные лысенковским бредом. Зато на Колин курс эта макулатура обрушилась мощными залпами. В мозгах молодежи был полный хаос. Утешало нас, более старших, то, что лысенковские кадры, хоть и нахрапистые, были малокультурны; с логикой и с русским языком эти кадры были не в ладах. У более грамотных студентов, к счастью, это обстоятельство вызывало недоверие к лекторам и смех. Коля по своей инициативе записывал их ляпы и нам зачитывал. В «сипункулидном» кругу мы, как могли, издевались над лысенкизмом, но Коля быстро вразумился, сказав что, видимо, завербовано много охотников следить за реакцией студентов на партийную линию в науке. Это, кстати, был единственный случай, когда друзья вспомнили о его партийности.

В середине 1949 г., когда внятно разгулялась компания против «безродных космополитов», меня в группе из 6-ти, кажется, человек (все отличники!) лишили права сдавать госэкзамены. В эту группу, кроме меня, входили Саша Нейфах (кажется, тогда эмбриолог), Курт Фабри (зоопсихолог, еврей, сын австрийского антифашиста-эмигранта). Остальных сотоварищей забыла… Нам вменяли в вину (впрочем, вполне заслуженно) выпуск очередной факультетской стенгазеты с критикой линии Лысенко и оценкой разгрома факультета. Затем Зенкевичу письменно отказали в зачислении меня в аспирантуру по причине моего несоответствия идеологической линии и выдали ему на руки бумажку с этой резолюцией. А он отдал ее мне. Лев Александрович интенсивно и в быстром темпе пытался найти мне работу или аспирантуру в Москве, Ленинграде, Севастополе, Мурманске — и отовсюду получал отказ; один из отказов был сформулирован так: «за несоответствие национальности»… Затем Лев Александрович написал в заповедники — отовсюду шли отказы. На Сахалине, например, решили, что «заповедник не нуждается в кадрах из состава безродных космополитов». Ново-Хоперский (Воронежская область) заповедник, правда, согласился принять меня на должность лаборанта для изучения питания бобров… Чтобы не сдохнуть с голоду – я согласилась кормить бобров. К тому времени репрессированной группе биологов вдруг позволили сдать госэкзамены. Мы выдержали эту попытку избиения малолетних и, победив Голиафа, получили пятерки и дипломы.

Перед отъездом «на бобров» в село Варварино, столицу большого заповедника, я прощалась с товарищами. С Колей я встретилась почему-то в Александровском саду, напротив МГУ. Он попросил показать комплект вышеописанных бумажек, мрачно прочел и неожиданно спросил примерно так: не кажется ли мне, что лысенковская компания и шабаш антисемитизма – это звенья единой официозной цепочки, и если это так, то какое у меня этому объяснение. Говоря по правде, в первую минуту я подумала, не провокатор ли он, ибо мы никогда не говорили о политике в подобном стиле и так откровенно. Впрочем, и никто не говорил. Николай вычислил мой страх и вдруг фыркнул: «А ты дуреха! Ты полагала, что я первоклашка и слепой недоносок?» Фраза мгновенно разрядила обстановку и запомнилась. Далее я не сдерживалась и полушепотом (хотя на нашей скамейке никого не было…) выложила ему все, что думала о послевоенной сталинской политике, в частности, об отсутствии заботы о благосостоянии людей, культивировании ненависти к интеллигенции, о болоте лжи и т. д. Прошу заметить, что в то время еще не слушали «вражеских Голосов», и я не подозревала о существовании Там- и Сам-издата. Думаю, что не знал подобного и Коля. Правда, у меня в приятелях были фронтовики-журналисты, они были много старше меня и протащили на горбу всю войну. Я их рассказам вполне доверяла. Коля слушал почти молча, то хмуро поддакивал, то яростно говорил: «Не так!» По окончании моей филиппики он вдруг ласково, ну просто нежно улыбнулся и произнес: “Впервые вижу девчонку с таким складом ума и политическим анализом. Куда уж мне, строителю причалов и гальюнов, с тобой соревноваться. Надеюсь, ты все сдюжишь…» Потом этот сердито присмиревший Николай Андреевич вдруг встал на колени передо мной у скамейки, поцеловал мне руку и просил простить в его лице тех молодых членов партии, которые пока ни фига не поняли и поддерживают клевету. Цитирую близко к тексту. Затем Коля извинился — ему надо бежать по делам, но он теперь уверен, что мы оба не скурвимся. И ушел быстрым шагом — собираться в очередную экспедицию на Белое море. Я же еще пару часов сидела на той скамейке, переживала всю беседу.

Замечу, что ни единая душа из столичных друзей-неевреев не выражала мне сочувствия или солидарности до окончания «дела врачей» после смерти Сталина. Поздравили же меня с этим 4 апреля 1953 года лишь двое техников, работавших со мной в Дальних Зеленцах в Баренцевом море. Один был украинец, другой — татарин. Мы выпили спирту и закусили селедочкой в подвале Аквариальной Мурманского морского биологического института…

По-моему, в 1971-м или 72-м году я приехала в очередной раз на ББС в командировку от Института океанологии. Все были в горячке строительства, и с Директором я виделась редко и наскоро, хоть и неизменно приветливо. Я стала тогда свидетелем еще одного Колиного непредвиденного политического демарша. Он позвал меня на экскурсию — глянуть на какие-то геологические обнажения поблизости от ББС. Плыли мы туда на кораблике вместе со студентами-геологами младших курсов. Коля долго нас водил, показывая геологические структуры четвертичного периода. Последней демонстрационной точкой оказалось дивно красивое круглое озерцо глубиной 20-30 метров с изумляюще прозрачной водой. Оно явно было искусственно выгрызено в очень твердых грунтах. Коля велел нам присмотреться ко дну. Нам удалось разглядеть там фрагменты человеческих скелетов, отдельные переломанные конечности, расколотые черепа. Я сразу поняла, что здесь происходило, так как видела аналогичные места в Хибинах и на Сахалине. Коля рассказал, что озеро, которое он называл Карьером Политзаключенных — это бывший участок шахты, где работали заключенные — искали уран, и не без оснований. Несчастных, заболевших от непосильного труда и отравления, расстреливали и сбрасывали в шахту. Это происходило в 1937 – 1943 гг. Коля объяснил нам, кем были заключенные: для этих урановых рудников сгоняли окрестных крестьян — русских и карелов, и привозили «политических». Некоторые из слушателей заколготились и стали вякать, что это неправда и клевета, что в СССР так не обращались с рабочими, и кто доказал, что это заключенные и т.д и т.п. ( В 21 столетии тоже можно слышать аналогичный захлёб с московских телеэкранов). Коля сердито и яростно призвал малограмотное студенчество читать газеты, а также и книги не только развлекательного характера – и, главное, думать! Он стал объяснять, что аресты людей были волевым решением Сталина о скорейшей индустриализации, что это повлекло за собой низведение человеческой личности до стадии винтика одноразового пользования. Студенты смущенно и растерянно молчали. Те, кто и без Колиного разъяснения что-то знал, тоже молчали. Вопросов не было… На обратном пути Коля мне сказал, что такая реакция студентов стандартна и для него не нова.

Николай Андреевич родился не в той стране и не в ту эпоху. При другой экономической системе и в демократической стране он быстро реализовался бы в крупного руководителя — в любой отрасли — там, где востребована энергия, широта охвата проблем, честность и ответственность. Врожденный комплекс лидерских качеств, темперамент (кажется, с примесью венгерской крови), уникальное личное обаяние побуждали людей (при непосредственном контакте с Колей) — работать неформально, сверхнормативно и преданно. Помогала такому труду и романтика Преодоления, в коей Эн. Перцов был большой мастер. Я знала нескольких человек (людей разных поколений), ныне обитающих в разных странах обоих полушарий Земли, которым навсегда запомнилось радостное событие — недели или месяцы тяжелейшего труда у Эн. Перцова на ББС. Кто печи складывал, кто траншеи копал во имя будущего Науки. Лафа! При всем том, Эн. Перцов бывал иногда и очень жестким, да и не всегда справедливым в мелочах, слегка и взбалмошным, и немного тираном. Но все это тускнело и стиралось, когда Перцов остывал от гнева и, говоря на нынешнем сленге, рейтинг Перцова от этих всплесков не снижался. Многие, даже совсем юные ребята, психологически подставляя себя на его место, — с пониманием и прощением относились к подобным «локальным завихрениям». Я, несколько раз сцепившись в разные годы с Колей, для себя именовала это явление таким термином.

Фактически вся жизнь Николая оказалась сизифовым трудом преодоления советской псевдоэкономики, замешанной в густое тесто с бюрократией, невежественным чиновничьим чванством, отсутствием вменяемой инфраструктуры всего хозяйства и безответственностью властей предержащих. Вот уж, поистине, «бодался теленок с дубом»!.. И все это прошибалось буквально потом, кровью, жизнью — в данном случае, казалось бы, всего лишь для того, чтобы студенты-биологи чуток поглядели бы на морскую фауну. Разумеется, эта задача ничуть не менее ценна в образовательной системе, чем любая другая, и для Николая она оказалась главной в его жизненном подвиге.

На самом деле, всерьез говоря, требовать эффективную научную работу от сотрудников ББС, да и от студентов, было невозможно. Нельзя при той загрузке, которая неминуемо возникает при непрерывном хаотичном строительстве, в котором, так или иначе, участвуют все сотрудники станции, ожидать от них серьезной научной продукции. Люди, принимаемые в штат, и администрация станции должны были заранее отдавать себе в этом отчет. Научные результаты не появятся, если человек вынужден заниматься наукой сегодня от пяти до семи, завтра лишь в ночи и т.п. Жёны-мироносицы (как их именовали ехидные люди), героические женщины, помогавшие Перцову преданно и истово, по-настоящему не могли заниматься планомерными исследованиями. То же, естественно, относилось и к мужчинам. Людям, пришедшим — по непониманию ситуации к Перцову в штат только для занятия наукой, следовало оттуда увольняться. Те, кто себе этого не уяснил и попусту конфликтовал (а такие были!), наносили значимый ущерб и себе, и коллективу. Они были несовместимы не только с Перцовым, но, фигурально выражаясь, и с реально историческим моментом.

Приведу запомнившийся мне пример из сферы российского экономического абсурда, с которым Директору приходилось постоянно прошибать лбом. Как-то (в 50-е годы) я получила телеграмму (телеграммы передавали исключительно по телефону) от Перцова с приблизительно таким воплем: «Абсолютно необходим провод (кабель?), хотя бы 10 метров с характеристиками…». Это была единственная хозяйственная просьба Коли за все годы. Я спросила своих радиста и электрика — что за проводочек. Ответ: совершенно необходимая вещь в радиоаппаратуре, крайне дефицитная, можно поискать в Ленинграде… Через несколько дней я отплыла по делам в Мурманск и там зашла в магазин-мастерскую «Радио». Получила аналогичную рекомендацию. Встречаю (может, в тот же день) на улице знакомого офицера из некоей зело засекреченной ракетной части поблизости от нашего Института в Дальних Зеленцах. Пришло в голову спросить и его о дефицитном товаре. Он мгновенно ответил: «Ну, делов-то! У нас здесь на складе — то есть в Мурманске — он валяется в больших барабанах. Сколько надо-то? Я солдата пошлю — принесет вам, сколько скажете.». И принесли! И я отправила это по почте, дав там расписку, что именно я отвечаю за пересылку материальных ценностей не специальной почтой. Эпизод запомнился мне еще и потому, что в Зеленцах и радист, и электрик потом едва не загрызли меня за то, что я и для нас этот провод не попросила. Грызли долго…

Немыслимо думать о диссертации и вообще о научной работе, если сутки Директора были плотно забиты неизбывными хозяйственными хлопотами, плюс людской поток летом, студенты, гости и сотрудники, и вообще Друзья и Родственники Кролика. Труды и хлопоты Коли часто были с низким коэффициентом полезного действия — не потому, что он действовал неверно. Минимальность результата была попросту заложена в сути так называемого «планового хозяйства», полного равнодушия властей к освоению Севера и их, властей, некомпетентности.

Может быть, мне в те годы проблемы Эн. Перцова с организацией биостанции были понятнее и ближе, чем розовым практикантам, младшим сотрудникам и разнообразным «потребителям» ББС. Два года работала я научным сотрудником Кандалакшского заповедника — по соседству с ББС; четырнадцать лет — в Мурманском морском биологическом институте (АН ССР, затем Кольский филиал АН ССР), расположенном на берегу Восточного Мурмана в Баренцевом море, гораздо севернее, чем ББС на Белом. С 1965 по 1984 гг, работая в Институте океанологии, я тоже организовывала свои маленькие прибрежные экспедиции на окраинные моря страны (Охотское, Японское и т.д.). Натерши там горб и ноги, я получила богатейший материал для размышления о том, как и почему трудно живет морская биология в СССР в собственных прибрежных водах. Власти по окраинам страны не обживали землю, они ее хищно и бессмысленно эксплуатировали. Этот мой вывод (в частности, о Сахалинских поездках) Колю поразил — совпадением с его выводами. Сам-то он был именно обживателем Земли.

Как принято писать, «в свете собранных данных» я могла более, чем кто-либо, оценить железобетонную выдержку и находчивость капитана Н.Перцова, стойкость его постоянных и временных помощников и его семьи (так и хочется написать «сподвижников», но уж очень затаскали это слово). Как у классика сказано: «создавали рукотворное не благодаря, а вопреки» и гланды драли через жопу, с кровью. И создали, черт возьми, страну ББС!

Осталось только упомянуть смешной эпизод, когда я случайно встретилась с Колей в поезде Мурманск — Москва, вероятно, в 1969 году. Я попала ненароком в так называемый «дополнительный» поезд, идущий вне расписания. Разбитый состав, без стекол, без постельного белья, без ресторана, и не в каждом вагоне даже был проводник. Обычные поезда без предупреждения заменяли такими, если перевозили заключенных, солдат или неожиданные спешные грузы. Получилось так, что ни у меня, ни у ехавшего со мной студента не было с собой наличных денег, так как причитавшиеся нам деньги в последний момент нам выдали аккредитивами. У нас не оказалось практически ни копейки и ни грамма еды, так как мы боялись опоздать на поезд. У меня был наглухо затянутый ремнями чемодан, у студента — рюкзак и гитара. В Пояконде в вагоне появился Перцов — с портфельчиком! Мы страшно обрадовались встрече (и потенциальному «кормильцу»), а Коля тут же объявил, что отчаянно голоден, и что у него тоже нет ни денег, ни еды… Посмеялись, покурили. А есть-то хочется! И тогда Коля выдвинул предложение — петь хором, переходя из вагона в вагон — наверняка найдутся слушатели, которые чем-нибудь угостят — уж если не чаем, то хоть пивом. Идея нам понравилась, мы договорились о репертуаре и приступили к делу. Расчет был верен, а успех – оглушителен. Через час-другой наш вагон переполнился разноплеменными работягами и солдатами. Иные подпевали; нашлась и проводница со слабеньким (бесплатным!) чаем с сахаром. Попутчики нас угощали семгой домашнего посола, морошковым вареньем, рыбными котлетами, диким чесноком, медом. Появилась даже чекушка — другая. Стало тепло и весело; Перцов «запретил» мат, что было явно конструктивно, поскольку частушки, которые завели наши попутчики, были просто уснащены матом! Народный язык, однако… Мы пировали! Усталый Перцов наконец замолк во благорастворении воздусей и был необычайно собой и нами горд! Заснул, а мы караулили директорский портфель. Когда же Директор проснулся, то возгласил, что не было еще ситуевины, с которой он бы не справился. Мы подтвердили.

Перцова надо бы внести в потенциальный список неназванных героев 20-го века в советской России. Такие люди работали, строили, изобретали «несмотря и вопреки», мобилизуя до последнего предела свои силы, — как сказано в известной тогда песне «на честном слове и на одном крыле». Советская власть строила с помощью подневольной рабочей силы: заключенные, высланные, раскулаченные, переселенные — несть числа и названия этим категориям. Перцов же в качестве мобилизующего начала использовал стремление молодежи к совершению подвига, сознание, что они строят в суровых условиях нечто им полезное — и сами с усами! Мощь Перцову придавал личный авторитет вкупе с самоотверженностью, редкостным обаянием, артистизмом и педагогическим чутьем. Такой компот из героизма, печали, смеха — блюдо уникальное, и счастливы те, которым повезло его попробовать. Так и простоял Перцов со своими дырявыми легкими, как солдат на посту, не сдавшись, не отступив.

У Коли, пожалуй, не было призвания ученого — он был врожденный Делатель Реальности. С годами у него нарастала непроходящая усталость, и размножились почкованием хвори и травмы. Мобилизация внутренних ресурсов души и тела уже не давали желаемых результатов; ресурсы безвозвратно сгорели в борьбе с сопротивлением окружающей среды как в местной, так и в общегосударственной ойкумене. Жить иначе, гнуться и приспосабливаться Коля не умел и учиться этому не желал. На людях он небесталанно хорохорился, но для меня, видевшей его нечасто, его необратимое утомление было явственным. Настает в жизни период, когда эмоциональный и ментальный комплексы перестают быть возобновляемым ресурсом. Мелькание лиц, беспрестанных хозяйственных неувязок, бумажек, отсутствие денег, того, сего, третьего, десятого… Душа и мозг не отдыхают. Некогда ни о чем свободно помыслить, кроме ББС. Собеседники часто принудительны, даже глубоко любимый пейзаж иногда утомителен, пейзаж тоже необходимо преодолевать… Почитать о чем-то стороннем — ни времени, ни выбора… По-моему, приблизительно так ощущал себя Директор во время нашей последней встречи (1982 или 1983 год)…

…Феномен Перцова я рассматриваю как прощальный взмах советского красного флажка, отголосок несбыточной мечты «комиссаров в пыльных шлемах». Вероятно, благом для него было, что он не дожил до времени, когда обвалилась Коммунистическая Россия под грузом собственных ошибок. ББС — такая, какой ее строил Перцов, — при новом раскладе и не могла сохраниться.

К моей глубокой печали, я узнала о смерти Коли спустя два месяца после похорон. Узнала от знакомого ихтиолога, случайно встреченного мною на улице. Я к тому времени уволилась из Института океанологии и подала документы на выезд в Израиль. О судьбе Биостанции спросить мне было некого, ибо коллеги из института и с кафедры мгновенно испарились с моего горизонта, дабы ненароком не испортить своих выездных анкет. Таким образом, букетика моего на Колиной могиле не случилось. Вот эти заметки пусть и будут — взамен того букета…

Иерусалим, февраль 2009 г.

Письмо Н. Перцова Лине Зеликман.

22 августа 1962 г.

ДОРОГАЯ ЛИНА!

Прежде всего, извини за долгое молчание, но я только что вернулся из рейса, и все письма ждали.

Ругаю тебя на чём свет стоит за твою очередную несусветную выдумку. Неужели ты настолько плохо меня знаешь, что могла подумать, будто я, как блоха, буду скакать с одного места на другое только из-за того, что меня поманят высоким постом и окладом ? Должна бы ты знать, насколько глубоко я связан с ББС, и сколько в неё вложено, и сколько в неё ещё нужно вложить. Кроме того, должна бы ты знать, или хоть понимать, что я ни при каких условиях не позволил бы себе занять пост директора института Академии, не имея даже учёной степени, не говоря уж об «учёных трудах». Напрасно ты всё это придумала, обидно, главное, что это ТЫ придумала. Нежели ты так разуверилась во мне ? Обидно и досадно! Ну ладно, ты всегда была до известной степени экстравагантна (злишься ? – Ну-ну), так что в общем, это тебе простительно, ты и не такие номера откалывала. Кроме того, не могу удержаться от смеха, представляя себя в предлагаемой роли: Н. Перцов в роли директора, Л. Зеликман в роли зам. по науке. Оба ходят по ММБИ с разодранными и окровавленными физиономиями с 9 до 17 часов и далее. Тонна лейкопластыря и еженедельные вызовы в райком, обком, …ом, …ом, …ом.

ММБИ ищет нового директора и зама по науке и берёт сирот на общественное содержание

Здорово, правда ?
Как твой малышка, где и с кем ? Напиши, пожалуйста, человеческое письмо, без всяких там «перспективных смыслов во всех отношениях».
Обнимаю тебя, старая глухая сипункулида!

Твой Н. Перцов.

Мой комментарий к письму Н. Перцова.

Московское академическое начальство в лице академика-секретаря Биологического Отделения хотело поставить меня директором ММБИ, где я работала старшим научным сотрудником и, одновременно, учёным секретарём. Я сопротивлялась Отделению, так как в Дальних Зеленцах жила одна с грудным ребёнком. Всё равно я фактически выполняла работу исполняющего обязанности директора и беспредельно уставала. Я предложила Отделению пригласить директором Перцова, ручаясь, что он толково справится. Чиновники просили меня направить к ним Перцова для личного знакомства и официального предложения. Кстати, зарплата в этой должности плюс полярная надбавка были бы у Коли втрое больше (чем на ББС). Колино письмо является ответом на это предложение, направленным мне. Коля тогда плохо знал кадровые фокусы Академии Наук. На севере ей нужны были не учёные степени у директора и не его научные статьи, а настойчивость, честность, умение видеть административные горизонты. Я получила выплеск Колькиной заносчивости и эдакого отражения обиды на судьбу, не давшую возможности даже написать диссертацию. Но Коля сиживал ночи не над научными статьями, а над строительными справочниками, так как строительство представлялось ему доминантой. А уж зарплата – просто вещь бросовая …

Зенкевич выразил мне «фэ» по поводу переманивания сотрудников, и все некоторое время глотали обиду – каждый свою.